Саду
Мальчик её оставил. Он всегда её оставлял.
Одно утро сменяло другое, и он уже был где-то в другом месте. Она на самом деле не возражала… Было трудно говорить так долго и запоминать так много из написанного на её веках, быть так близко к другому ребёнку после долгого одиночества. Девочка не думала, что это до такой степени утомительно. Когда мальчик её покидал, она часто шла к безмятежному озеру в Саду, чтобы позволить прохладной воде, колышущейся словно платье, приподнятое до колен, смыть воспоминания о нём прочь. Жесткие круглые камешки под босыми ногами успокаивали – они были у неё всегда, как озеро, тростник и перестук в зарослях рогоза, луна и звёзды, баюкавшие её перед сном. Девочка подумала о мальчике, о том, как нетерпеливо она его ждала, стоило красному солнцу опуститься за гранатовые деревья, и как часто ощущала опустошенность, когда он уходил, будто разрисованная ваза, из которой воду выплеснули на каменные плиты. «Как же легко скучать по кому-то, – подумала она, – даже если раньше тебе никто не был нужен».
Девочка так хорошо знала свои истории, что не теряла нити рассказа: она пересказывала их самой себе множество раз. Они по-прежнему принадлежали ей, лишь ей одной. Но, когда слова историй покидали её губы и входили в его уши, они будто обретали плоть, отращивали конечности и обзаводились сердцами… Тела их срастались, как срастаются улитка и её раковина. Когда она была одна и шептала эти истории отражению на поверхности маленького пруда или кусту чёрной смородины, они оставались тонкими, как завитки дыма, словно трепещущие на ветру обрывки платья, которое было ей мало. Девочка радовалась тому, что они стали осязаемыми, и повторяла себе это снова и снова.
Стоя по пояс в воде, она обратила лицо к звёздному свету и падающим теням от редеющих крон ясеней. Листья в темноте казались серыми: красное и золотое ушло из них, как из неё уходили истории. Девочка опустила голову под воду – раз, другой. Она давно перестала молиться о том, чтобы чёрные отметины сошли; знала, что завтра вечером снова будет искать мальчика. А сейчас казалось, что её суть распростёрта во все стороны, точно светящиеся усики или змеи, ползущие прочь из перевернувшейся корзины. Теперь, в серебристом свете, она собирала себя.
Вынырнув, девочка вдохнула, сморгнула воду с глаз и увидела, что на некотором расстоянии от фиолетового озера идёт фигура в белом, и это вовсе не её мальчик.
Это была Динарзад.
Волосы струились за ней, будто тень более высокой женщины, она ступала по траве босыми ногами. Девочка испугалась, не сошла ли Динарзад с ума, – воспитанные амиры так себя не вели. Но принцесса казалась спокойной, не плакала и не рвала на себе волосы, а легко касалась деревьев, проходя мимо, будто что-то искала. Наконец она увидела девочку, наполовину погруженную в воду, точно ламия или русалка, и застыла возле апельсинового дерева, которое было все ещё блестящим и зелёным в лесу голых ветвей. Девочка ничего не сказала: она знала, что, когда впервые приближаешься к незнакомому зверю, резкие движения могут его испугать или разозлить, а ей не хотелось иметь дело с рассерженной гусыней, что уж говорить о рассерженной принцессе.
