воспитание это, а не характер. – Михася смерила журналиста – публициста взглядом сверху вниз. – Мне пора. Позвольте, я выйду.
Неожиданно Чарнецкий, посверкивая очочками, наклонился так близко, что защекотал спутницу усами:
– Вам идет сердиться. – По щеке Михалины заскользило подогретое алкоголем дыхание.
– Перестаньте строить из себя Дон Жуана, – вспылила она.
– Упаси бог. Кто Дон Жуан? Я?
– Поднимитесь и выпустите меня!
На них стали оглядываться.
– Тише, тише, – господин Чарнецкий смотрел с веселым изумлением. – Уже поднимаюсь!
Тут Михалина опомнилась, полезла в задний карман джинсов за кошельком, но Борис перехватил ее руку:
– Не вздумайте. Я обижусь.
Михася почувствовала себя сбитой с толку.
Этот жест… великодушия? Корысти? Чего? Жест выглядел крайне подозрительным. Вдруг публицист потребует вернуть долг натурой?
Тут в Михалине проснулось здоровое чувство юмора: ты на себя посмотри, натура. Кто на тебя позарится? Любитель благородной старины или последний некрофил. Публицист по определению не может быть некрофилом – у него двадцатитрехлетняя жена.
– Вот еще, – пробормотала она и кивнула официантке.
– Я готов принести извинения.
– Не стоит. Вы такой, какой есть, и таким останетесь, хоть извинитесь еще сотню раз. Мы с вами всего лишь случайные попутчики. Дорога когда – то закончится, и мы больше никогда не увидимся.
– Удивительно. За короткое время вам дважды удалось внушить мне чувство вины. Это под силу только настоящей женщине.
– Это комплимент?
Чарнецкий пожал плечам:
– Если бы мне сказали, что я настоящий мужчина, я бы воспринял это как комплимент. Но вы правильно делаете, что не верите мне. Последнее время я и сам себе не доверяю. Все запуталось, знаете. Я вдруг понял, что потерял нравственную опору в жизни.
Косясь на публициста, Михася внутренне подобралась. Ну и тип!
Раскусил ее на пятой минуте разговора и вяжет, вяжет оснастку. Таких высот одной интуицией не достичь, пожалуй, это мастерство, возведенное в ранг искусства. Ноги в руки – и драпать от этого шелкопряда – виртуоза.
– Заказывать будете? – спасла ее официантка.
– Спасибо! Нет! – Михася обрадовалась тетехе, как родной. – Счет, пожалуйста.
Чарнецкий – таки оплатил ужин. Михалине пришлось утешаться тем, что платил он не только за нее, но и за чертову бестию.
По пути в купе она держалась с подчеркнутой холодностью.
Чтобы растопить лед, Борис вился вокруг спутницы, выказывал воспитание и галантность: поддерживал в переходах, подавал руку, пропускал в нужных местах вперед или, наоборот – придерживал, словом, беспокоился, хотя беспокойство это, скорее, относилось не к спутнице, а к тарелке с сыром и маслинами, которую она несла из ресторана.
– Михалина, расскажите о сестре. Это родная ваша сестра
