собеседник многозначительно закатит глазки, оттопырит пальчик, а всем остальным телом примет позу, словно бы в жажде исцеляющего пинка (от чего я, разумеется, воздерживаюсь, поскольку собеседником может быть – и чаще всего бывает – дама), спешу участливо заметить:
– Очень хорошо вас понимаю. Вы же – не Пушкин, не Бродский. Конечно, вы не можете себе позволить таких слов!
И с удовольствием, с каким, обычно, вгоняют осиновый кол, добавляю:
– Я вот – могу.
Тему разговора, как правило, сразу меняют.
На одном из поворотов судьба обошла меня, приняв образ депутата, имя которого должно быть предано забвению. Я готовил к печати свой первый роман. Выпускающий редактор, ткнув пальцем в текст, сказала:
– Вот это мы не сможем пропустить. Законодательная инициатива вышла. Слышали?
Про инициативу я слышал. Её, кстати, к тому моменту успели принять. Она стала законом.
Чувствуя, как жмётся сердце, я глянул, какой эпизод вменяется мне в крамолу.
А вот какой:
«В одном из плюгавеньких магазинчиков, у игрального автомата стояли две агрессивные, полуизжёванные матроны. Видимо, ещё задолго до моего прихода они что-то не поделили, поскольку хоть и бранились друг на друга, но уже чисто рефлекторно. Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием жетонов в щель тихим голосом процеживала такую, например, фразу:
– И даже не стой со мной рядом, курва, я тебе сказала, блядь, играй в другом месте, стерва такая…
Секунд через пять звучал ответ:
– Ты мне, пизда, мозги не еби. Играешь себе и играй, пока, нахуй, жива ещё. Вот я кончу сейчас и тебя, суку, выебу, пидорку ебаную, за язык твой вонючий. Пизда косая. Хуй ты выиграешь у меня…
Первая игрунья вздрагивала:
– А ты хуями меня не тычь, пизда-блядь. Я хуи твои на своём хую вертела, пиздарванка.
Та от неожиданности роняла жетон.
– Во! Во! – механически радовалась первая. – И руки под хуй заточены. Не можешь нихуя.
Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился, как ни в чём не бывало».
Мда…
В квази-документальном повествовании пытаться переделать сцену, основанную на реальности, полностью отменив живую речь – тот приём, на котором тут, собственно, всё и строится – практически безнадёжное дело. Но потом я подумал: а как бы на моём месте поступил, допустим, Тарковский? Или, ещё лучше – Довлатов? И другие мастера, которых цензура не просто пинала, а буквально-таки, со всей дури праведного смысла и нравственного указания, мочила?
Я воспринял происходящее не как удар судьбы, но как вызов на поединок.
