как-то в субботу после обеда в гостях у мадам и месье де Бурижо нам предложили поехать взглянуть на небольшой таунхаус в четырнадцатом округе Парижа – три этажа, ухоженный пятачок земли под сад и незаконченное рабочее пространство на втором этаже, которое вполне могло подойти под студию. Я вошел в эту просторную, залитую светом комнату и внезапно пожелал, чтобы Анна умерила гордыню, перестала отказываться от своей голубой крови и как блудная дочь вернулась под родительское крылышко.
И Анна сдалась. Мы оба сдались. Приняли деньги от де Бурижо и начали новую жизнь. Анна в принципе была более прагматична, чем я, поэтому не испытывала никаких угрызений совести по этому поводу. Она отплатила родителям за щедрость – приложила все усилия, чтобы стать самой лучшей матерью, дочерью и адвокатом. Меня же эта подачка повергла в глубочайший стыд, который рос и рос внутри, заставляя чувствовать себя ущербным во всех отношениях.
Примерно тогда я начал искать возможности продемонстрировать свои работы в Париже. Хотя ряд моих объектов и инсталляций экспонировались на различных групповых выставках в Европе, я никак не мог найти галериста, который согласился бы устроить мне персональную выставку.
Очевидно, мой подход к политическому искусству каким-то образом хромал. Мое творчество не было достаточно громким, достаточно ярким, не пылало розовым неоном. Одни говорили мне, что моим работам не хватает последовательности, другие – что они слишком взаимосвязаны. Мне предлагали вернуться, когда я сделаю себе имя. Разумеется, невозможно сделать себе имя без персональной выставки, и невозможно добиться персональной выставки без имени. Уже в отчаянии, я заставил себя пройтись по трем последним галереям, оставшимся в списке. Одной из них оказалась галерея «Премьер Регард», которой управлял Жюльен Лагранж.
Он пролистал мое портфолио и завис над фотографией, которую я засунул в самый конец – туда, куда большинство его предшественников не добирались, успев прийти к выводу, что в моих работах отсутствует изюминка. Однако Жюльена заинтересовал «Синий медведь» – единственная картина, которая действительно вообще никак не была связана со всем остальным моим творчеством, единственное, что было в нем сентиментального.
– А другие такие же есть? – спросил Жюльен.
– Такие же бездарные? – уточнил я.
Он рассмеялся:
– Нет, дескриптивные. Доступные пониманию. Написанные с того же ракурса.
Я признался, что пробовал писать что-то в том же духе, но не собирался дальше двигаться в таком направлении, потому что это сентиментальная халтура.
– Ну да, ну да, – проговорил он, задумчиво барабаня пальцами по фотографии. – Просто как раз вот это я бы смог продать.
И пояснил, что выставлял недавно некоего британского мариниста Стивена Хаслетта и обзавелся солидной клиентурой среди британских и американских экспатов, которые
