краю – именно это предложил Бернард. Приземлиться на вершине горы Скидо и побродить по вересковым пустошам.
– Вдвоем с тобой, Линайна.
– Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем.
Бернард покраснел, опустил глаза.
– Я хочу сказать – побродим, поговорим вдвоем, – пробормотал он.
– Поговорим? Но о чем?
Бродить и говорить – разве так проводят люди день?
В конце концов она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов.
– Опять в толпу, – ворчал Бернард. – Вечно в толпе.
И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Линайны, которых они встречали множество в баре «Сомороженое» в перерывах между схватками; наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Линайна.
– Предпочитаю быть самим собой, – сказал он. – Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым.
– Дорога таблетка к невеселому дню, – блеснула Линайна перлом мудрости, усвоенной во сне.
Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе).
– Не надо раздражаться, – сказала Линайна. – Помни: «Сому ам! – и нету драм».
– Замолчи ты, ради Форда! – воскликнул Бернард.
Линайна пожала плечами.
– Лучше полграмма, чем ругань и драма, – возразила она с достоинством и выпила фужер сама.
На обратном пути через Ла-Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.
– Гляди, – сказал он повелительно Линайне.
Линайна поглядела и отшатнулась от окна:
– Но там ведь ужас!
Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.
– Включим радио. Скорей! – Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу.
– «…Там вечная весна, – запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, – небес голубиз…»
Ик! – щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.
– Я хочу спокойно глядеть на море, – сказал он. – А этот тошный вой даже глядеть мешает.
– Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.
– А я хочу, – не уступал Бернард. – От моря у меня такое чувство… – Он помедлил, поискал слова. – Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Линайна, неужели не действует море?
Но Линайна повторяла со слезами:
– Там
