великолепие! – говорит Маня, останавливаясь в кабинете перед оригиналами Рембрандта, Дюрера и Ван Дейка.
– Отец особенно любил этих художников. Моя мать родом из Голландии. Это в ее память. Вообще здесь нет ничего моего. Все это вкусы и страсти отца. На всем остался отпечаток его крупной души. Я здесь такой же гость, как и вы.
Он садится на мягкий пуф, у ее ног. И берет ее руки в свои.
Она молчит, подавленная впечатлениями. Никогда вблизи не видала она такого богатства.
Обстановка у Горленко и Лизогубов кажется теперь такой мизерной! И как свободно движется и дышит здесь этот «жид», как сказала бы Вера Филипповна… «Есть лица, созданные для богатства, А я Золушка-замарашка, – говорит она себе. – Мои юбка и туфли здесь ужасны. Как он этого не замечает?»
Она грезит наяву. Как странно ей сидеть здесь, на этой тахте, крытой персидскими коврами!
Точно во сне… Нет, она не Золушка. Она принцесса. А вот ее вассал, у ее ног. Красивый. Немножко страшный. Но покорный. Точно коршун на цепи, готовый выпустить свои когти.
– Как ваше имя? – словно в пьесе спрашивает он ее.
– Вербена…
– Н-нет… Серьезно… Скажите, кто вы?
– Зачем? Так лучше… У меня вульгарное имя. И так хорошо, что мы ничего не знаем друг о друге! Ни о прошлом, ни о чем.
Он улыбается.
– Вы думаете, у меня нет прошлого? Вы так думаете? А Ян?
Ее левая бровь поднята выше правой… Такое капризное личико!
– О, да!.. Это страшно много! – говорит он серьезно. – Он обогатил вашу душу. Он умел дарить.
– Объясните! – Она придвигается к нему.
Ее пыльные старые туфельки пачкают его колени. Но эта близость не тревожит ее теперь. Когда они говорят о Яне, он словно тут, с ними. Любовь к нему сближает их души. Создает атмосферу света и доверия.
– Есть люди, которые всю жизнь обречены давать окружающим свою душу. Их мало. Есть такие, что умеют только брать у других. Их миллионы. Ян был щедр, как князь. Его натура была сокровищницей, откуда все черпали пригоршнями. И уходили счастливые. Поэтому его нельзя забыть.
– А вы?
– Что я?
– Вы… даете? Или только берете у других?
– Моя жизнь – это сплошная ирония. Мне было мало отпущено судьбой талантов, энергии, жизнерадостности… желаний… Я – потомок вырождающейся семьи…. Я последний в своем роде. Мы – евреи – быстро вырождаемся. Быть может, потому, что борьба за жизнь слишком тяжело дается. Впрочем, о моей семье этого нельзя сказать. Еще в XII веке предки моей матери, Девидсоны, ссужали деньгами королей и лордов. А при Елизавете Английской они были в почете при дворе. Мы никогда не знали унижений и нужды… этих проклятий, тяготеющих над еврейством… Тем не менее яд вырождения отравил нашу кровь. И я обречен с колыбели.
Он смолкает, опустив синеватые веки. Горестно изогнулись черные брови.
О, как больно! Как жалко его слушать! Каким предчувствием томится ее душа! Как ей хочется поцеловать
