секретные, никому неизвестные места, куда можно было заныкать ценные вещи, были почти у каждого. На каждой станции был пролом в стене за шкафом или вентиляционная труба под потолком, или отвинчивающаяся стенка аппаратуры, где хранились консервы, конфеты, записные книжки, ножи с ручками из сайгачьих копыт и дембельские альбомы. Секретность нычек была условной: деды передавали нычки по наследству сменявшим их на станциях молодым и, конечно, знали всё. Так что иногда можно было прийти на смену и увидеть свою нычку пустой. Более того, даже немцы знали обо всех нычках. Однажды, когда Башка решил наказать за что-то весь узел, он демонстративно распотрошил самую секретную, неизвестную практически никому нычку на станции линейной связи, в которой самые крутые деды хранили святая святых ― свои дембельские альбомы. Нычка располагались внутри вентиляционной трубы в запертой комнате, и залезть в неё можно было только пробравшись под самым потолком по релейным стеллажам. Но обычно деды позволяли молодым пользоваться нычками и соблюдали определённый статус-кво.
Все имена, которые я тут упоминаю, ― подлинные. Я не стал их изменять по той самой причине, по которой обычно это делают. Я не хочу случайно обидеть невиновных и ничего не имею против того, что виновные на меня обидятся. Все мы были в здравом уме и ясной памяти, когда совершали друг по отношению к другу подлости и благородные поступки, все наши дела записаны в большой книге жизни, и скрывать их было бы самообманом. Я сам не совершал подлостей в армии, как не делали этого Устик, Димка Крышня, Саша Качур, Серёга Куликов, прапорщик Москов, Гриша Горин, ещё один Гриша, сержант, чью фамилию я забыл, и многие другие, чьи имена и фамилии я, к сожалению, тоже забыл. И многие, наверно, так и не совершили бы их, останься мы в армии на второй год. Но в книге жизни записано также, что я и многие из перечисленных не совершали и благородных и мужественных поступков. Я не проломил голову табуреткой никому из дедов за приказы, унижающие моё достоинство, я послушно бегал, мыл, работал, не досыпал, не доедал. Я не помог никому из своих друзей избежать унижения, я не вступался, не возражал, не боролся. Я не выступал против преступного попустительства немцев ― офицеров. Я был совершенно растерян и подавлен на протяжении целого года и надеялся, что отделаюсь лишь зуботычинами и ночным мытьём полов. Мои надежды, в общем-то, оправдались.
У меня не было душевных сил ни противостоять давящей меня подлости, ни изменить тем немногим моральным принципам, которые усвоил в первые восемнадцать лет жизни. И ко второму году службы я понял, что я тоже один из провалившихся сквозь призыв, что Жук, Варкентин, Подгорный, мелкий Вовка и другие, чьи имена я забыл, уже успели сколотить свою компанию будущих дедов, и меня в этой компании нет. Так что досрочная горбачевская демобилизация была для меня действительно спасением. Я демобилизовался духом ― тем же, кем и призвался.
8.
Я не стал бы писать о демобилизации духа только ради
