шторы. Все застыло в пространстве, выплыло из сумрака только наполовину и не желало вернуться в реальность. Неподвижность и полусвет, ни запахов, ни звуков, ни оттенков, ни времени. Нет слов, нет движения, страданий и чувств. Что-то еще здесь есть, мы слепые, мы не видим.
Ведь так, дед?
Июнь
Лето началось не по-питерски: в первую же неделю к обеду столбик термометра перевалил за плюс тридцать и не хотел опускаться. Воздух плавился, стал как будто осязаем. Тяжелые, наполненные выхлопными газами влажные потоки перетекали через дома и припаркованные машины. Утренние часы еще как-то можно было пережить, но к полудню больница раскалялась до невозможности. Даже мои родители, будучи совершенно здоровыми людьми, стали жаловаться на всяческие недомогания. Отец по-спартански держался, однако мама сдалась, отступив под натиском климатических перемен и накопившейся усталости, и несколько раз выдала хороший гипертонический криз. На семейном совете было решено отправить ее в санаторий, куда-нибудь в Карелию, поскольку там явно посвежее. Однако в наборе маминых жизненных представлений не было места такому времяпровождению, более того, она просто презирала любителей курортологии, и поэтому мы сошлись на простой турбазе. Катьку отправили вместе с ней. Настало физическое облегчение. Но по своей пионерской привычке я тут же заполнила свободное время дежурствами и осмотрами больных из палат выбывших в отпуск товарищей. Я не чувствовала никакого неудобства в таком решении, не считала теперь каждую минуту после трех часов, чтобы успеть в детский сад, так как воспринимала всю эту работу как отдых. Это время вполне походило на хороший отпуск.
Лето всегда приносит с собой надежду и окрыляет, как Новый год или день рождения, однако с Вовкой пока ничего обнадеживающего не происходило. В конце мая психотерапия у хорошего и дорогого дядьки Сапожникова закончилась и тут же продемонстрировала свой дефолт. В первых числах июня у мусорного ведра скромно, немного стесняясь пока, начали выстраиваться пустые пивные бутылки, и это тоже давало мне повод реже появляться дома. Что делать дальше, я пока не придумала и закапывала голову в песок старым способом: в отсутствие ребенка работа – есть свет.
В приемнике, к моей радости, продолжала существовать наша стойкая компания под названиями «среда», «суббота» или «воскресенье», куда входил основной костяк. К нашей компании быстро присоединились Славка и Костя. Они оказались полной противоположностью друг друга. Славка был руки, и в больнице быстро сложилось мнение, что у него на столе не страшно протрепанить и собственную голову, если что. Костян же очень продуктивно работал мозгами. Выяснилось, что у обоих и отцы, и деды служили военными врачами, но эта тема была табу, и «братаны» не любили говорить ни о себе, ни о родителях, ни о Чечне. Впрочем, никто после Чечни не рассказывал ничего романтичного и вдохновляющего, а точнее, обычно вообще ничего не воспоминал. Костя оказался стойко и необратимо женат и уже имел двух детей. Славкино личное дело являлось предметом бешеного
