серьезные подозрения, что мне вообще свойственны неподобающие мысли и чувства. И когда отец настаивал на том, что никто из рода Лейси никогда не допускал неподобающих мыслей и дурных поступков, мать была вынуждена с ним соглашаться и признавала, что ее жалобы в мой адрес произрастают главным образом из ее привычки к городскому воспитанию и светским условностям. Но теперь рядом с ней уже не было моего шумного беспечного папы, и некому было опровергнуть ее суждения, так что она без помех вглядывалась в меня и, надо сказать, многое видела достаточно ясно. Она не просто требовала, чтобы я «вела себя должным образом» – с этим-то как раз бороться было нетрудно, – но явно подозревала, что я в глубине души испытываю отнюдь не те чувства, какие следует испытывать юной девушке.
– Мама… – прошептала я. Это был полубессознательный призыв к ней, моей родительнице, просьба защитить меня, избавить от преследующих меня страхов. Впрочем, куда сильней меня страшили те мысли, связанные со мной, что таились в глубине ее голубых глаз, взгляд которых вдруг стал необычайно острым.
Она тут же перестала бесцельно возиться в ящичках своего комода и повернулась ко мне, с беспокойством вглядываясь в мое лицо.
– Что с тобой, Беатрис? – сказала она. – Я не в силах понять, что у тебя на уме. Ты – моя родная дочь, но для меня всегда остается неразрешимой загадкой, о чем ты в тот или иной момент думаешь.
Я что-то пробормотала невнятно, не находя нужных слов. Сердце все еще взволнованно и глухо стучало у меня в груди после того, как мне померещился Ральф на ложе моих родителей. Всего через несколько минут после того злосчастного видения я была не в силах объясняться с матерью, не в силах смотреть ей в лицо.
– В этом доме явно творится что-то не то, – вдруг с уверенностью сказала она. – Меня здесь держали за дурочку, но я далеко не глупа. И прекрасно чувствую, если в доме происходит что-то нехорошее, а в данный момент это именно так.
Я протянула к ней руки – отчасти просто из желания к ней прикоснуться, но в основном желая развеять те мысли, которые, как я всерьез опасалась, у нее возникли. Однако она не только не сжала мои руки в своих, но и не сделала ко мне ни шагу. Она так и осталась на месте, не испытывая ни малейшей благодарности за мой почти детский порыв; она по-прежнему смотрела на меня холодно и вопрошающе, и этот взгляд лишал меня мужества.
– Ты и отца своего любила не так, как это делают обычные дети, – убежденно заявила она. – Я всю твою жизнь за тобой следила. Ты любила его, потому что он был сквайром, хозяином Широкого Дола. Я это твердо знаю. Хотя никому никогда не было дела до того, что я знаю и о чем я думаю. Но я всегда понимала: эта твоя любовь до некоторой степени… опасна.
Я невольно охнула, ибо ей удалось отыскать это ужасное, точное, высвечивающее правду слово, и переплела пальцы лежавших на коленях рук, чтобы хоть как-то скрыть то, как сильно они дрожат. Я чувствовала, что мое лицо, повернутое к матери, белее простыни. Даже если б я была убийцей
