с аукциона за их номинальную стоимость – по сотенной за каждую. Красные листы разошлись сразу, и дабы ими же и не заплатить по недогляду, и покупателю и продавцу пришлось выпросить у старика каллиграфа линзу. Так и смотрели в неё – и различали с трудом. Капать водой для определения никто не решился, дабы не портить искусство.
Арманову, впрочем, мало это принесло пользы, так как на аукционе присутствовал собственной персоной главный монетчик из Петербурга. После этого стал Арманов замечать, что к денежным знакам, подаваемым его рукою, проявляется в банке особое внимание, да еще и шпик какой-то крутится рядом с подозрительным видом.
А вот портрет, что не продавался, а выполнен был для дома – маман, восседающая импозантно в пышной одежде, с мелкой шавкой на поводке. Думал и его продать Арманов во славу семьи, да вцепилась супруга и, всеми бедами угрожая, уговорила оставить дома.
Смотрели долго на него Арманов и домочадцы. Не нашли никакого приукраса, никакой льстивости в картине. Всё вроде как правильно, по всем правилам искусства, да вот выглядела маман на портрете неуловимым образом словно девочка, только вошедшая в пору, – на двадцать лет моложе.
Повесила портрет в гостиной и показывала гостям как главную достопримечательность дома Армановых.
Вереница портретов самого Арманова не оставила в памяти народной ни одного выдающегося произведения. Все продавались, все были безупречны, но больше пятисот рублей никто за них не дал – всем небось и так опротивела довольная ухмыляющаяся рожа на аукционах.
Али старался Андрюша вполсилы, али покинул его гений крылатый, но к продаже на мильон ни одна из работ не приблизилась.
Было однажды, что поехала армановская фамилия на святой остров Кижи – смотреть на резные церкви да седое северное Онегу-море. Взяли и Андрюшку с собой на погост. Церковь православная о двадцати двух главах столь запала Андрюшке в сердце, что не думая схватил он кисть и холст. Даже обедать не пошёл – кромсал полотно кистью, как ножом, резал как осокой по венам, клал не краску на бумагу – веру свою и золото зари.
Так и получилось – стояла церковь, освещённая на полотне тусклым светом восходящего карельского солнца, вот-вот – и пройдет луч бликом по маковке.
Арманову не хотелось продавать. Но когда сам Ананьев предложил не выставлять её на аукцион, а продать ему за три тысячи, Арманов, губа не дура, выставил свою цену – двадцать.
Ананьев, конечно, хамом его обозвал, но на десяти тысячах хитрецы сторговались.
Еще одна "денежная" картина едва не попала в полканью будку на подстилку. Гуляли Андрюша и Катюша, обоим уже лет по пятнадцати было, по неведомым дорожкам усадьбы армановской. Зимою дело было, тропки заранее по предвиденью утоптаны челядью, а по бокам – снега выше росту человеческого. Шли – за руки держались. Речь невинная как ручеек журчала.
Впереди голубым пятном через паутину голых берёзовых веток просветилось озерко. Андрюша и Катюша подошли – и подивились.
