найти на всём, чём мог писать угольный "мастеровой", и на всём, что мог достать его чумазый хозяин, – на обрывках чертёжной, печатной, обёрточной, пропускной, цедильной и даже сахарной бумаги, на картоне, на папках, на обоях в тёмных углах хозяйских владений.
А маленькая фея, купеческая дочь, и не знала, что её изображения, словно лики святых, хранят дух любви в стенах, где качалась её колыбель.
Отец Андрюши, Порфирий Иванович, нашёл однажды Катюшино изображение, заботливо припрятанное Андрюшей на дне комода, и хмыкнул:
– Что, брат, малюешь? Ну, малюй, малюй. Такая цаца не про нас, чуешь, да? – и помахал неопределённо рукой в воздухе, сплюнув презрительно на пол.
А завидя, что его слова ввели Андрюшу в краску, снисходительно заметил:
– Ну, сын, это ничего, не куксись. Когда отец твой малой был, он тоже писульки девкам строчил. Вырастешь, поумнеешь – тогда пройдет. А так – малюй себе! Только…
Отец подошёл к Андрюше, легонько, небольно взял его за грудки и продышал в лицо ему табачным перегаром:
– Только не вздумай это Арманову и его отпрыску показывать – они тебя не прибьют за это, так я прибью. Понял? Ха – из грязи да в Моцарты! Играй вон берендейками своими лучше.
Он вышел, подбоченясь и продолжая ухмыляться над собственной шуткой, и не услышал, как Андрюша тихо ответил вослед, сжав зубы:
– Я и не стесняюсь… Я горжусь этим, и буду гордиться вечно!
Наутро солнечные лучи осветили каменную лужайку перед фасадом Армановых, обрамлённую кустами сирени и жимолости. Ещё пьяный сторож Тимоха в старом барском тулупе вышел на площадку с холщовым мешком костей для полкана, да так и застыл.
– Матерь Божья, ляпота-то какая! Адамант…
Тимоха прямо протрезвел. Перед ним стоял, как живой, расписанный масляными красками образ маленькой двенадцатилетней барыни. Огромный, в пять шагов. И до того прекрасны и вдохновенны были её черты, настолько проникновен и полон жизни был её нарисованный взгляд, что ещё попахивавшая самогоном слеза пробилась сквозь всю мужскую тимохину суть и закатилась в первую же сухую морщину.
И сразу мысль:
"Как есть, смоет с лица земли-матушки… Уничтожит, изверг, на корню! Да как же – сюда же весь город наш сойдется как к Мекке басурманской, поклоны класть будет".
Но что делать? Укрыть такое благолепие нельзя никак, а доложить надо. И Тимоха, кляня себя, поплёлся будить барина.
Барин же, выйдя на балкон, застыл и долго стоял и молчал, крутя толстым пальцем кудрявую бороду. Задумался, глаза прикрыл.
Потом повернулся и спросил лишь у Тимохи, стоящего позади и держащего шапку в руках:
– Кто автор сего?
Мысль о том, что у этого творения Господа есть сочинитель, не приходила Тимохе в голову. Он растерялся и по-дурацки, трясясь, пожал плечами.
– Найти автора.
