стоял перед Андрюшей и смотрел на него.
– Отвечай, недоросль, вран крылатый – ты ли намалевал сие искусство пред моим оконцем? – сверху вниз спросил Арманов. Андрюша, выглядевший мышкой на фоне медведя-купца, немало убоявшись дать ответ, покивал.
Арманов постоял, постоял, задумчиво скребя бороду, а потом незлобно и вроде даже с теплотой пробурчал:
– Возьмите его, подстригите, помойте, накормите. Одежду дайте, что ли. Потом ко мне.
Так на службе у купца появился живописец – маленький, скромный, тринадцати лет от роду отрок Андрей.
Отцу строго было наказано к сыну и пальцем не прикасаться, самому живописцу – продолжать посещать гимназию, не малевать ни в каком другом доме али собрании, посещать курсы госпожи Болотиной по живописи, куда записал его Арманов. И самое главное – ублажать взор фамилии купеческой приятными эскизами да натюрмортами.
Наевшись буженины до отвала, накормив всех домочадцев французскими круассанами, измозолив слух заезжими скрипачами и пиитами, Арманов почувствовал наступление момента, когда его начинало сташнивать духовным и благонравным. Сытый желудок и благородная истома так и предрасполагали к меценатству, философским беседам и другому услаждению внутреннего естества.
Не давала купцу покоя слава достославной фамилии Медичи да Третьякова Павла Михайловича, коего государь назвал почетным московским гражданином за дары его картинные.
И кто ж мог подумать, что на дворе его собственном зарыт в свином хлеву настоящий яхонт. А уж он навидался этих писак, стоящих перед его вратами. Они – грязь. Но этот…
Если Арманов стоял перед образом собственной дочери, кою он лицезрит каждый божий день, и не мог отвести восхищённого взгляда, то весь свет в завидках соберётся увидеть сие зрелище.
И надо же так подгадать, что самая крепкая цепь, что удержит златошёрстного пса у кормушки – это того же пшеничного золота коса, коса его собственной дочери! Конечно, никакой речи о их совокупных прогулках под луной не идет… Не для грязного батрака, у коего волосы из носу торчат, он растил свою былиночку, и не в руки Порфиркиного отродья уйдет приданое – кружево и парча из Парижу, слоновый бивень из далекой Ост-Индии.
Но нельзя сразу отбирать эту бредовую мечту у отрока – уйдёт по малодушию или с обиды, али порежет себя по недомыслию. Надобно бы посулить балясы с Катюшей да каравай медовый – а там пусть картины пишет да во славу благодетеля великого и мецената Арманова Петра Алексеича. У него же, у сына Порфиркина, голова с короб, а ума с орех.
Но подойдет ближе к ней – собак спущу. И Катерину предупредить надо, чтобы гляделки протирать о себя позволяла, а заскорузлыми руками мацать – ни-ни. Ну да Катя девочка умная, в гимназиях учёная, она знает, кто ей пара.
И Арманов вальяжно пошагал в кабинет, восстанавливая и дополняя воображаемым княжеским происхождением схему своего фамильного древа, кое настойчиво требовало быть изображённым этим маленьким докой малярной кисти.
Катюша
