вызывает твое законное раздражение. Я уж не говорю о том, что мне вообще сложно с тобой спорить – не тот уровень подготовки. Вот ты просил «определиться», но я в реальном раздвоении, с одной стороны мне твои тезисы кажутся, по меньшей мере, интересными, а то и верными, и я склонен их принять, но это склонность «умственная», а что-то на уровне «чуйств» (или затверженных понятий?) бунтует, брыкается. Например, я действительно «придрался», и несправедливо, к «единственности» жреческой стратегии, хотя меня, скорее всего, оттолкнуло ее определение, как «правильной»… В общем, ты хочешь объяснить, а я спастись. И мне все время кажется, что любые схемы не в состоянии «объяснить» жизнь, а искусство, в смысле «степеней свободы», – даже «больше чем жизнь». И я как бы во имя этой свободы бунтую…
Кстати, в этом плане я, кажется, уловил у тебя один понятный мотив: ты пишешь, что искусство есть прибор, «реагирующий на уровень индивидуации в социуме». Похоже, что так, поскольку современное общество (условно «европейское») оказалось в крайнем индивидуалистическом раздрае, и это действительно «отражается» в полном развале искусства (в смысле его жреческих архетипов) и в разгуле «магических» стратегий спасения.
Всегда твой
Наум
От Л:
Алику про наши дела никогда не рассказывала, но его «а ты ему не даешь покоя, сердцу» (в Израиловке), на мой взгляд, не говорит о его наивности. А что ты думаешь о гипотезе, что твоя жена может видеть твою «неполноценность», как свою «неотразимость»?
Насчет Алика ты может быть и права.
А насчет жены… Я потерял к этому интерес. Как и ко многому другому.
Утром позвонил Р. Была дома. Теплые нотки из голоса убраны. Сказал, что сдаюсь. Не могу не слышать твой голос, не видеть тебя. «Я рада». Теплоты еще нет, но прозвучала какая-то «слабость», голос уже «мягче». Договорились встретиться в одиннадцать. Поехали в сторону моря.
– Ты меня обманул. И с этим я не могу примириться.
Вдруг прорвалась ярость:
– Я, как идиотка, места себе не нахожу, переживаю, как он себя чувствует, а он… Железное правило – нельзя себе изменять.
На развилке спросил:
– А в гостиницу пойдешь со мной?
– Сегодня – нет.
Рассмеялся.
– Чего ты смеешься, – и тоже улыбается.
Свернул в Неве Цедек.
Гуляли по Сюзан де Лаль, странный, игрушечный островок, ветер с моря, уже не такой горячий, как вчера, шарав нишбар16. Сели в кафе «Шлуш», у окна. Никого, ветер дует в открытые ставни. Взял бутылку красного.
Скажи, – говорит, – вот если человек тебе дорог, и ты знаешь, что то, что ты делаешь, ему… ему будет больно, если он узнает, это тебя не останавливает?
– Иногда это не стремление причинить боль, а своего рода
Хамсин ушел, буквально – сломался (ивр.)
