четверть часа после того, как я столь опрометчиво влез в мозги Треугольной Головы. Вроде есть связь, а вроде и нет. Слишком уж скоро выходит. Такие дела быстро не делаются. Есть еще один вариант, но он мне совсем не нравится – что в блоках памяти Роберта Меррилла хранится нечто такое, разглашение чего приведет к последствиям. И, чтобы помешать мне разгласить это туманное нечто, все средства хороши. Какой-то дальний уголок сознания вякнул, что я, дескать, ничего не знаю. Чистая правда. Только вот стрелявшим об этом сказать позабыли. Они, как всегда, готовятся к худшему. На всякий случай.
Дурак я, дурак непролазный. Нашел с кем в шпионские игры играться.
Когда Сольвейг вышла меня встречать, готовая обрушить на меня ливень упреков: где был… что делал… с кем пил… – выражение моего лица заставило ее удержать рвущиеся на свободу выражения где-то на уровне гланд. Она сглотнула, чтобы отбить вкус ругательств.
– На тебе лица нет, – неверяще произнесла она.
Я хотел надерзить, но последствия выстрела давали о себе знать – голова превратилась в тяжелый котел, полный боли, и каждое лишнее движение или слово заставляло его раскачиваться; огненные капли прожигали сознание насквозь, подобно кислоте, оставляя в нем узоры обугленных дыр. Я понял, как должен был чувствовать себя Локи, прикованный под змеей. К сожалению, у меня не было Сигюн, чтобы ловить чашей яд; Сольвейг, при всех ее достоинствах, на эту роль явно не годилась. Поэтому я только промычал что-то в знак согласия.
Сольвейг за руку довела меня до койки. Я упал на приятно холодившее кожу синее покрывало и замер, прикрыв глаза от света.
– Гаузер, – пробормотал я невнятно. – Стреляли. Надо… скопировать, что в инфоре…
– Лежи, – резко приказала Сольвейг и вышла, убавив свет. Боль чуть унялась. Интересно, успел ли луч въесться в мои извилины? Даже легкое поражение гаузером повреждает информацию, особенно ту, что не успела переписаться в долговременную память. Что я делал в течение нескольких часов перед выстрелом?
Лез в опсистему колониальщиков. Это я не забыл бы и под страхом смерти. Так я и сообщил своей напарнице, вернувшейся со стаканом холодной воды и двумя инжекторами – с анальгетином и с каким-то нейрипротектором. Выражение лица Сольвейг можно было сравнить разве что с реакцией хасида, которому подсунули бутерброд с ветчиной. Она упорно отмалчивалась, бессмысленно переставляя какие-то вещи, – демонстрировала, как обижена на мое непристойное поведение. Я тем временем продолжил инвентаризацию памяти. Обнаружил, что сохранилось, по счастью, почти все. Правда, окончательный результат станет ясен через пару часов, но уже можно сказать, что большим идиотом, чем я есть, мне стать не доведется.
– Я позвонила Эрику, – сказала Сольвейг, нарушив затянувшееся молчание. – Он обещал связаться, как только найдут стрелка.
– Не надо было, – буркнул я. – Сам виноват, нечего других приплетать.
– Брось, – фыркнула Сольвейг. – Ты же рад, как ребенок. Самоубийца, мазохист
