на снегу, собирала Вик, усаживала её на индейский манер на спину, привязывала покрепче и шла вглубь леса.
Собирала всё, что ещё можно было собрать. С каждым днём это становилось делом всё более трудным. Животные, страдающие от холода и голода ничуть не меньше людей, объедали всё, до чего дотягивались – выкапывали из-под снега мох, обгладывали кору, съедали чудом сохранившиеся плоды на деревьях. Клементина радовалась, как дитя, когда ей удавалось обнаружить целыми ягоды на кустах и деревьях. Однажды наткнулась на группку чахлых диких яблонь, к ветвям которых жались, скукожившиеся и потемневшие от мороза, яблоки. С десяток – не более.
Она рвала их дрожащими руками. Благодарила Бога и оленей с птицами за то, что сохранили их для неё.
Яблоки издавали отчётливый винный запах. И всё-таки она была счастлива.
В другие дни, когда отходить от дома далеко было небезопасно, Клементина шла к реке. До той было рукой подать – чуть больше четверти часа летом. И около получаса – теперь, зимой.
Там, у самой реки, росли ивы. Чуть дальше, на самом краю лиственной чащи, среди клёнов встречались вязы.
Клементина нарезала ветки, обдирала кору. Приносила всё это в дом. Кору вязов и ив сушила – отвар из неё был прекрасным средством от лихорадки. Из веток плела корзины. Они получались поначалу смешными, кособокими. Обнаружив её впервые за этим занятием, старик Леру не сумел удержаться от смеха. Впрочем, она не особенно обращала на его насмешки внимания. Огрызнулась привычно. Поймала его улыбку. Дёрнула плечом. Продолжила делать то, что считала нужным.
Он наблюдал за ней вечер. На второй – подошёл, отобрал у неё ветки. Разулся. Уселся рядом. Взялся плести днище. Она смотрела изумлённо, как ловко управлялся он с непослушной лозой. Прижимал ногой, удерживал, придавливал культей. Здоровой рукой быстро – она и заметить не успевала, как он это делал, – переплетал прутья. Закончив днище, передал его Клементине.
– Нарежь лозу одного размера. Я покажу, что делать дальше.
Эта корзина стала первой – достаточно ровной для того, чтобы не вызывать усмешки.
*
Жан-Батист Леру вспоминал этот вечер долго. Улыбался внутрь себя.
Она наконец перестала сторониться его. Впервые за все эти недели их «совместной жизни» посмотрела ему в глаза. Смотрела долго, чуть склонив голову набок, – как смотрят собаки и сороки. Потом качнула головой, улыбнулась:
– Как здорово у вас это получается!
Ему было приятно, безусловно. Но он, корявый, не смог ответить так же легко. Буркнул что-то, спросил, скоро ли они будут есть. Он не был голоден. Но от этой перемены в ней чувствовал себя одновременно счастливо и неловко.
Жизнь их наладилась более или менее. И он вспоминал теперь своё недовольство её появлением в его жизни с усмешкой. Каким дураком он был! И чего он боялся? Вдвоём… ну, втроём… жить гораздо лучше, чем одному. И дело не только в том, что с женщиной
