сказал! – выкрикнул Ермократьев, ловким отработанным движением выдернул из кармана пиджака браунинг, пальнул Мазухину под ноги. Тот дернулся, совершил небольшой кузнечиковый прыжок вперед.
– Еще быстрее! – Ермократьев вновь пальнул штабс-капитану под ноги, под самые пятки – из-под каблуков у того проворным рыжим облачком вымахнула легкая, как дым, пыль. – Ну!
Штабс-капитан сделал еще один прыжок, вскрикнул, невольно заваливаясь набок, и в ту же секунду окутался красным, плотным, как портьерная ткань, пламенем, над ним вспухло пороховое облако, и громыхнул взрыв.
Вверх взметнулась оторванная рука со скрюченными пальцами, следом последовала голая, вырванная из штанины нога, взлетела пола кителя, обрызганная кровью. На месте живого человека – еще несколько секунд назад этот человек существовал, жил, дышал, о чем-то мыслил, боялся смерти, скулил, – образовалась груда дымного дергающегося мяса.
К ногам людей, окруживших пролетку штабс-капитана, шлепнулась вторая рука, отрубленная по локоть, с шевелящимися пальцами. Ермократьев оттолкнул руку от себя ногой, перевел взгляд на второго офицера, сидевшего в бричке. Это был секретарь уездной варты, человек молодой, с бледным узким лицом и такими же аккуратными, будто бы нарисованными, как и у его шефа усиками.
– А ты чего штаны не расстегиваешь? – рявкнул на него Ермократьев. – Ждешь особого приглашения?
Секретарь варты вжался задом в ворсистый пухлый ковер, постеленный в пролетке.
– Прошу вас, не делайте этого, – прошептал он моляще, бледное лицо его сделалось прозрачным, – не надо… Ну, пожалуйста! Я ведь всего секретарь варты, писарь.
– Писарь? – громыхнул Ермократьев, ткнул огромным кулаком в него.
– Да, писарь! Я только готовил протоколы – то, что было мне поручено по долгу службы… Больше ничего.
– Смертные приговоры нам строчил, тля! – от рычания взбешенного Ермократьева даже всколыхнулось небо, облака поплыли невесомыми гусями в разные стороны.
Еще несколько минут назад было слышно пение одинокого осеннего жаворонка, ласкавшее слух, а сейчас и жаворонок затих – умолк, испуганный, после взрыва гранаты… Только красный недобрый свет лился над степью, заползал в низины, сгущался там – картина была марсианская, страшная, по коже невольно ползли мурашики – казалось, что низины эти, все придорожные канавы, рытвины, ложбины, выковырины, оставленные копытами лошадей, заполнены кровью… Махно невольно передернулся, хотя страха не испытывал. В нем такое чувство, как страх, вообще отсутствовало.
Ермократьев выхватил из рук Пантюшки Каретникова винтовку с примкнутым к ней плоским австрийским штыком, давно не чищенным, с густым налетом ржави, – штык от рыжего едкого крапа сделался пятнистым, – наставил на секретаря варты.
– Снимай штаны, сволочь!
Тот не выдержал, заплакал, губы у него скривились горько, блестящие влажные глаза неожиданно сделались тусклыми, как
