в которой служил Александр Иванович.
Прожили они вместе уже полгода, но для нее все еще было внове: и быт, и необмятость семейной жизни, и чувство подчиненности, и любовь – главным образом любовь, которая все разрасталась и заполняла жизнь до краев, через край… И вот среди всех этих нагромождений еще одно: Вера почувствовала себя не совсем здоровой. В чем дело – ей сразу же стало ясно; сказывалось ее нежеманное, полудеревенское воспитание, где вещи назывались своими именами, и дети уже с малых лет знали что к чему. Новость ее не обрадовала, скорее смутила: и так уже слишком тесно было у нее в душе. Но вскоре она к ней привыкла и даже начала прикидывать: здесь станет кроватка, купать буду за занавеской, воду греть – в большом тазу, окно придется замазать… Ребенок в воображении был мальчиком – беленьким, с горчичными глазами. В общем, она его приняла, ждала даже с некоторым волнением. Оставалось сказать мужу, это почему-то ее останавливало, как он отнесется – было неясно; обожаемый Шунечка был для нее во многом еще загадкой. Боялась ему сказать, как, например, в школе боялась бы признаться учителю в разбитом (пусть по нечаянности!) стекле. Наконец решилась. Однажды вечером, теребя кромку скатерти…
– Шунечка, я давно хотела тебе сказать…
И замолчала. Продолжать не надо было: он все понял. Он смотрел на нее холодным, желтым взглядом красивых глаз. Чужой, посторонний, красивый человек.
– Я тебя слушаю, – сказал человек.
– Я… Одним словом, у меня будет… И замолчала.
– Все ясно, – сказал Александр Иванович и усмехнулся. – Но у тебя не будет.
– Как не будет?
Она удивилась, но не очень. Шунечкино всемогущество в ее представлении было безгранично. Он мог запросто отменить, скажем, закон природы.
– Очень просто. Не будет. Мы не можем себе этого позволить. Я – солдат. Жизнь кочевая, сегодня здесь, завтра там. А о международном положении ты забыла? В любую минуту может вспыхнуть война. Тут не до пеленок…
Про войну, возможную, Верочка знала, но как-то не очень в нее верила, как большинство людей, зная, не верит в свою неизбежную смерть.
– А как же другие? – позволила она себе вопрос.
– «Другие» мне не указ. Если «другие» глупы, это не значит, что я должен быть глуп.
Вера молчала.
– Один раз я уже позволил себе такую глупость… Довольно.
«Глупость» эта была – сын, живший с матерью где-то в неопределенности; на сына Ларичев выплачивал алименты.
– Ты как будто не согласна со мной? А ну-ка смотри сюда.
Он взял Веру за подбородок. По щеке у нее катилась слеза – одна-единственная, но такая тяжелая, что, казалось, должна была стукнуть, упав на пол.
– Экая глупышка, – сказал он, насильно приподняв ее клонящееся лицо. – Разве тебе меня мало? Тебе нужен ктонибудь, кроме меня?
– Нет, не нужен.
И – любовь. Какая прекрасная была ночь. Незабываемая…
