Предшественник Ларичева, ныне демобилизованный по состоянию здоровья, жил в этой «вилле» бобылем, хозяйством не обзаводился, и домик очень был непригляден: стены голые, занозистые, ничем не обшитые, не оклеенные, всюду торчат гвозди, в углах – паутина. Из мебели – две койки, две табуретки, один стол и один гардероб. Когда входили в комнату, гардероб шатался.
В первый же день Ларичев ушел по своим делам, а Вера осталась дома. За что взяться, с чего начать? Неразобранные чемоданы паслись посреди пола. Раскрыла гардероб – оттуда запахло мышами. На полках – огрызки хлеба, ржавая высохшая селедка, грязные носки… Мышей она не боялась, но ими брезговала – дома у них мышей не водилось. Морщась, она собрала мусор, понесла во двор – авось помойка там найдется. И в самом деле, помойка там была, и очень обширная, давно перешагнувшая за свои естественные границы, увенчанная трехногим стулом. В помойке рылся мрачного облика пестрый пес. Завидев Веру, он зарычал, поджал хвост и отошел в сторону. Она выбросила сор; пес его обнюхал, не нашел ничего достойного внимания и возвратился к своим занятиям. Отсюда, со двора, был виден весь поселок – не маленький, но крайне угрюмый: ни зелени, ни цветка, одни веревки с полоскавшимся бельем; на ветру кальсоны обнимались с рубахами, простирая рукава и штанины. Одно-единственное, сколько видно кругом, дерево стояло во дворе «виллы», черствое, высохшее, как стручок. Толстая женщина на соседнем крыльце бесцеремонно разглядывала Веру из-под ладони, на робкую Верину улыбку не ответила, повернула к ней широкую плоскую спину и ушла в дом. Что делать? Вера тоже ушла в дом. Поселок ей не понравился. Мысль о хозяйствовании на новом месте пугала. «Вот придет Шунечка, – решила она, – вместе обсудим». А пока что поплакала, вспомнила мать, родную хату, море… До чего же там светло, весело!
Среди дня пришел Александр Иванович. Снял гимнастерку, звучно помылся в сенях, вытирался свистя (свист означал у него хорошее настроение) и, свежий и бодрый, скрипя сапогами, вошел к ней. Она сидела в душевном угнетении на одной из коек и расширяла пальцем дырку в казенном одеяле. Шунечка поцеловал ее свежими, твердыми губами и сказал бодренько:
– А ну-ка, жена, подавай обед.
– Обед? Какой обед?
– А что, нет у тебя обеда?
– Нет… А как я могла его приготовить? Из чего? Ни продуктов, ни посуды…
Она говорила полузапальчиво-полуробко, сознавая свою правоту, но боясь мужниного гнева… Но Шунечка не сердился. Он просто и спокойно сел за стол и ее пригласил жестом:
– Сядь-ка, поговорим. Она села, ощипывая юбку.
– Послушай, Верочка. Ты еще молода, неопытна, жила в семье на всем готовом. Я тебя не осуждаю, я хочу тебе добра и только добра… Что-то было знакомое в его интонации. Так говорят, играя голосом, опытные актеры на амплуа «благородных отцов»…
– …Повторяю: хочу тебе только добра. Выслушай меня внимательно и постарайся запомнить то, что я скажу. Постараешься?
– Да.
– Так вот, послушай. Мы с тобой муж и жена. У каждого из нас есть права и есть
