ж, – сказала Бланка, поворачиваясь к Тибо, который тут же вытянулся и навострился, будто взявшая след борзая. – По моему убеждению, мессир, то, что мы услышали сейчас, было чрезвычайно, удивительно скверно.
Лицо Тибо Шампанского вытянулось. Он открыл рот с выражением явной и неприкрытой обиды, но Бланка была непреклонна:
– Вы будто оду слагаете, в самом деле. Я же просила у вас не панегирик, мессир, – я просила народную песенку, короткую, с простыми и запоминающимися словами, такую, чтоб её легко было положить на несложный мотив. Я хочу, мессир, чтобы эти слова вслед за вами повторял каждый кожевник, горшечник, каменотёс и золотарь…
– Золотарь! – повторила мадам де Шонсю в крайнем ужасе и скривила носик, а мессир де Шонсю запыхтел в знак поддержки своей супруги, хотя сам источал запахи не многим лучшие, нежели представитель упомянутого ремесла.
– Золотарь, – подтвердила Бланка, продолжая глядеть на Тибо. – Любой, кто может держать в руке меч, нож, топор или палку, любой, в ком довольно пыла и любви к моему сыну, чтобы услышать его зов, вложенный в ваши уста. В ваши уста, Тибо! Ну что это такое? Что за «разверзлось небо, грянув псалмы»? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы так говорили золотари?
– Золотари, – простонала мадам де Шонсю и воздела руки – бедняжка, видать, никак не могла оправиться.
– Мадам, – Тибо с достоинством выпрямился. – Я трубадур, мадам, имя моё, как трубадура, известно по всей Шампани…
– И не только, именно поэтому я поручила это тонкое, даже щекотливое дело именно вам. – Бланка вздохнула снова. – Вы должны написать стихи для народа, Тибо, такие стихи, чтобы даже наш дорогой хозяин мессир де Шонсю сказал бы нам всем, до чего это славно.
– Я ничего не смыслю в поэтике, моя королева, – неуклюже вставил Шонсю, и Бланка улыбнулась ему с материнской нежностью и всепрощением:
– Знаю, знаю, мой друг. Об этом и речь. Ну, что ещё у вас есть?
Тибо, хмурясь, принялся перебирать пергаментные листы, которые ещё минуту назад с триумфальным видом вскидывал перед собой, декламируя плоды бессонной ночи. Потом его лицо просветлело, он приподнял подбородок, прочистил горло. Бланка сложила руки на животе, Плесси кашлянула, супруги Шонсю тревожно заёрзали.
Тибо вскинул ладонь на манер римского оратора перед речью и начал:
– Когда паскудный пёс Моклерк, приспешник сатаны…
– Матушка? Что здесь происходит?
Тибо вскочил первым, с лёгкостью и непринуждённостью, исключающими всякие подозрения в подобострастии. Следом за ним, гораздо более торопливо и неуклюже, поднялся мессир де Шонсю, а потом, одновременно с Жанной дю Плесси, и его толстощекая супружница. Бланка встала последней, нарочно выдержав паузу достаточно долгую, чтобы на несколько мгновений остаться единственной сидящей в покоях, порог которых только что переступил король Франции Людовик
