шесть шагов по пустой комнате, она остановилась и протянула руку.
«Пора кормить Шарло» – это был тайный знак, которым Плесси давала ей знать о том, что прибыли срочные вести.
Плесси протянула ей маленький запечатанный листок. Бланка взглянула на печать и сломала её. Затем развернула послание.
– Мадам… – маленькая дю Плесси говорила одними губами, беззвучным шепотом, который обе они разбирали так же ясно, как и громкую речь. – Что случилось, мадам? Всё в порядке?
– Где Луи? – спросила Бланка, сминая письмо. Руки её чуть подрагивали, и она стиснула их крепче, так, что бумага вонзилась в нежную, не знавшую мозолей кожу.
– Наверху, в своих комнатах, с братом Жоффруа. Когда я оставила их, брат читал проповедь… Что-то не так, мадам?
– Нет. Всё хорошо. Кто-то видел, как вы получали это письмо?
– Нет.
– Хорошо. Я не стану сейчас кормить Шарло сама, позовите одну из кормилиц… Матильду… нет, лучше Крисси. Она, как мне кажется, здоровее, и Шарло её больше любит.
– Но у Матильды больше грудь, мадам, и мэтр Молье говорит…
– Вы слышали, что я сказала, Жанна?
– Да, ваше величество…
– Так не спорьте. И проследите, чтобы Луи не покидал сегодня своей комнаты. Скажите, чтоб ждал меня, скажите, я приду, как только смогу. А теперь идите. Идите же, ну.
Плесси вышла, в тревоге оглядываясь на свою королеву. А та осталась стоять в прихожей, дёргая уголки смятого листка бумаги и глядя своей доверенной даме вслед, пока та не скрылась из виду. Оставшись одна, Бланка подошла к камину, горевшему у противоположной стены (обычно зимой в Монлери его не топили, экономя дрова, но с приездом королевского семейства заведённый порядок был нарушен), и бросила письмо в огонь. Она стояла, глядя, как сгорающая бумага трепещет и бьётся о каминную решётку, пока не осталась одна зола. И лишь тогда Бланка тяжело опустилась на скамью у камина, чувствуя, как тепло огня согревает онемевшие ноги. Отёчность после родов так до конца и не прошла, ноги по-прежнему часто болели, особенно в такую сырую погоду, как та, что стояла в Шампани ранней весной. Бланка прикрыла глаза. Быть может, она поступила неправильно, не пойдя сейчас к Шарло и не приложив его жадный маленький ротик к своей груди. Обычно это успокаивало её. Но он был самым шумным, крикливым и капризным из всех детей, которых она когда-либо вынашивала; он непременно стал бы вредничать и целиком завладел бы её вниманием, а именно сейчас она должна была как следует поразмыслить. У неё было не более получаса на это, пока де Рамболь думает, будто она кормит своего сына.
А ей тем временем вновь предстоит придумать, как спасти себя и своих детей – ни больше, ни меньше.
Эти полчаса были, быть может, самыми длинными в жизни Бланки Кастильской. Когда они истекли, она встала, оправила складки на платье и локон смолянисто-чёрных волос, аккуратно уложенный вокруг лба, вслед за чем вернулась
