столом. Я не вижу про должения – у этого разговора.
– Отец! – простите! но когда – и в каком обществе – даже отец мог позволить себе читать переписку сына – двадцати пяти лет? Что за домашняя цензура?..
И, конечно, зря вырвалось это слово: цензура. Как во всякой стране, где она властвует – на Руси искони она была чем-то ругательным – даже среди тех, кто насаждал ее.
– А когда ты нуждаешься в деньгах, мой сын… и отец беспрепятственно их дает тебе – ты даже полагаешь, что он это обязан делать… – ты не задумываешься, что и он может пожелать что-то получить взамен, как-то контролировать твои поступки? Тем более… ежли ты доказываешь своей жизнью, что не вполне способен поступать разумно!
Он лгал. (Но это было так очевидно, что трудно было спорить.) Денег старшему он всегда давал в обрез, старался лучше не давать. Оттого и поместил, кстати, в Лицей – чтоб не слишком тратиться на его образование. И в Одессе Александр вечно занимал деньги… зато Льву отец давал почти без счету, и Александр не завидовал даже: младший есть младший. Только иногда ругался про себя – когда совсем уж сидел на бобах и должен был одалживать у Инзова. Или кого-нибудь другого… Он привык быть в семье нелюбимым сыном. Но все же…
– Помилуйте, рара… я стараюсь зарабатывать себе на жизнь. До отставки был чиновником. А теперь – литература…
– Напомню… На Руси еще никто не зарабатывал себе на жизнь литературой. Поэзия – не профессия, мой друг, и не поприще общественное. Она только – услада душ. К сожалению.
– Ну, значит, я буду первый на Руси, кто сделает ее поприщем и станет кормиться из ее рук. Когда-то ж надо открывать новую страницу? А у вас прошу денег исключительно из надобности. Стараюсь не просить. Но… я не какой-то там – приживал в семье, я – старший сын и дворянин, как вы сами… И согласно общим правилам…
– Благодарю! Вот мы и вспомнили – про общие правила! Конечно, ты мой сын, и я не понимаю, почему – всякая попытка оградить тебя от ошибок – какие вы все готовы совершить по молодости и по глупости, от тебя самого в конце концов – это вмешательство в твою личную жизнь. Цензура! Да-с, если хотите знать, милостивый государь! Цензура! Я бдительно слежу за своей семьей – как отец. Прекрасно понимая, сколько в этом мире дурных соблазнов для юношества!
Он стал в позу и добавил торжественно: – Я не хочу, к примеру, чтоб мой младший сын брал у тебя уроки отвратительного афеизма!
– По-моему, покуда он берет уроки только на сеновале, и правильно делает – в его возрасте. Можно только позавидовать. Видит Бог – есть ли мне дело до того, чтоб напутствовать его хотя бы на этом поприще! А уж на каком-то другом… Но… извольте сами судить – есть ли в этом занятии его – божественное начало и связано ли оно – с существованием или отрицанием Господа!
Глаза Сергея Львовича на секунду стали тоскливы – такой собачьей тоской. Река в кисельных берегах утекла и пропала в мертвом поле. Он был стар.
– Писатель, – сказал он грустно. –
