Тургеневу.
24-го декабря. [Варшава.]
Читал ли ты «Речь» в 50-м «Сыне»: должна быть Олина. Она выходит из числа дюжинной посредственности. Я радуюсь каждой тени мысли, ложащейся на вашей туманной пошве. Россия является мне в таком мраке кромешном, что даже каждый блеск блуждающего огня мне, вперившему взор умоляющий на восток, выдается за луч солнечный. При каждом сиянии, хотя и беглом, вспыхнувшей звезды готов бежать с магами поклониться колыбели Спасителя, и что же? Часто, чтобы не сказать всегда, нахожу один хлев и в нем осла с быком, а o Спасителе и следа нет. Есть, конечно, в России общество мыслящее, но это общество глухонемых. С ними говорить можно только на лице и знаками: ничего не раздается, вся умственная работа производится потаенно. Доживем ли до того, чтобы прорвалась она? Иногда бешенство, иногда жалость, иногда смех обхватывают меня. Я, конечно, не умнее и не дельнее вас всех, но клятвенно уверяю, что никто из вас, подобно мне, не одержим этим недугом уныния, черной немощью, не исключая даже и Николая Ивановича. Я здесь между двух огней. Вероятно, никогда в России, или в самом средоточии просвещения, не развернулось бы во мне все это чутье омерзения, которое терзает меня, зудит, жжет, бударожит. Но здесь, на черте преткновения всего азиатского и всего европейского; здесь, где ежечасно формы образованности схватываются с духом невежества, и сей последний на месте сражения всегда запевает: «Тебя Бога хвалим», – здесь болезнь моя ростет не по дням и часам, и вся жизнь моя – одно негодование.
26-го.
Сейчас сбросил с себя золотой хомут. Ездил платить двойную дань феодализму христианства и феодализму власти: был в церкви и во дворце. Спасибо за письмо от 15-го декабря. Сделай милость, оправдай меня перед Ф. Н. Глинкою непременно и без отлагательства. Постараюсь отыскать черновое письмо мое к нему или напишу другое по следующей эстафете. Странное дело, как это мое письмо в тебе пропало, именно то, которое здесь может мне более повредить. Впрочем, отчего же другие, также не вовсе ультрамонархические, доходили исправно? Я не люблю подозревать: подозрение кривит поведение. Можно ли идти твердым шагом по дороге, если думаешь, что где ступишь, тут и есть уж или лягушка? К тому же нет ничего малодушнее этих оглядок, этих орлиных взоров ничтожества, которое в нелепой предусмотрительности везде видит заговоры неприязни. Мне так надоело смотреть на это ежедневно; прозорливость этих предусмотрителей так мне кажется жалкою и смешною, что готов кинуться в противоположную крайность, только с тем, чтобы не походить на них. На днях захватили здесь польскую ценсурованную книгу о Вене, где, между прочим, одна статья говорила о конгрессе Венском. Странные люди! Утвердивши независимость мнения, свободу печатания, кричат они: «Режут!» если только немного заговоришь не казенным языком. Можно насмехаться людьми и истиною, но только осторожно и с удержкою. И добрый мой Николай Николаевич никак постигнуть не может духа правительства не в силу Божией милости; он всегда сбивается на старый лад. В России был англоманом, а здесь таким руссоманом, «драгоманом, туркоманом, что способа нет; в России либеральничал,
