блага, а есть относительные. Последние, в её понимании, что-то вроде мировоззрения – тут люди либо находят общее, либо нет. Она открыла для себя одну вещь: если нет, испытываешь к человеку неприязнь. Если его понятия о жизни противоречат твоим – что же это за хороший человек?
Ему можно было часами рассказывать о ком бы то ни было не его круга, и не увидеть малейшего понимания в глазах, а в словах сквозило недоумение. Он не знал ничего, кроме себя и своего простого уклада и знать не хотел. Познавать – удел людей, которых он опять же не понимал. Не получая отклика, Вероника повторялась и беседа превращалась в изматывающие повторы казалось бы простых вещей, а итогом было всё то же непонимание. Это заставляло почувствовать себя идиоткой, что из кожи вон лезет, крича одно и то же глухой непробиваемой стене. Общности, на которую не было и намёка, приходилось искать в фантазиях. Она приписывала ему и то и другое и третье: ей хотелось видеть его великодушным, умным и любящим, смелым и сильным.
Он приютил её, и этим она была ему обязана. Ей и в голову не пришло бы питаться за его счёт – на кассе они расплачивались по очереди, и это было нормально. Проблема возникла через неделю, когда деньги, что она растягивала на месяц, живя одна, закончились. Он ничего не сказал, и остаток месяца расплачивался сам, впрочем, в основном, они ели картошку, которую он привозил из деревни, где жила его мать. Вероника решила, что всё в порядке. Не могла нарадоваться на великодушие Толи: в голове не укладывалось, что кто-то может так заботиться о ней совершенно безвозмездно. Подумать только, он тратится на неё – разве такое возможно? Она привыкла думать, что никто никому ничего не должен и всем друг на друга плевать. Думать так было даже легче: ей никто не помогал, кроме Ани, которую она боготворила, и которой отдавала каждый взятый взаймы рубль и возмещала каждое съеденное яблоко.
Вот так дивилась она Толиному великодушию, а на второй месяц он зароптал. Пришёл с работы ранним утром, и, разогревая завтрак, принялся жаловаться матери. Вероника лежала в комнате за тоненькой дверью и слышала, как он сказал: «Эта Вероника… Ничего не покупает, я сам все оплачиваю. Одно-другое… Денег не напасёшься!» Говорил он это так жалобно, что стало совестно. Одного она не могла принять: зачем говорить это матери? Как это низко… Как бы то ни было, а слова ему она не сказала, но жила теперь, укоряя себя за каждую картофелину, взятую из его мешка.
Одолевали сомнения. Хотя, он не был ей безразличен, и бросить его было больно, она вдруг чётко осознала, что никогда не была в него влюблена. Идти некуда, а самое главное – не к кому. Были родители, кой-какие знакомые, только вот одиночество они не заполняли. Хочется быть нужной кому-то. Видеть единственное солнце в любимом – плохой знак; в нелюбимом – абсурд. Она даже стыдилась этого. Ничего не могла с собой поделать: ей требовалось это солнце, и она ждала от него тепла –
