считаю Агоракрита, из Пароса и поэтому, я предоставил ему мрамор, он сотворил прекрасное произведение искусства, но другой из моих лучших учеников, честолюбивый Алкаменес, завидуя будущей славе Агоракрита, решился вступить в соревнование с Агоракритом и также изваял статую той же самой богини. Теперь статуи обоих юношей окончены и сегодня у меня в доме собирается немало ценителей искусства; если ты пойдешь, то увидишь как различны эти статуи.
В мастерской возвышались рядом две закрытые мраморные фигуры. По знаку Фидия, невольник снял покрывало и два произведения искусства представились взорам собравшихся, которые долго, не говоря ни слова, глядели на статуи. На лицах выражалось странное недоумение, причиной которого, по всей вероятности, было значительное их отличие друг от друга.
Одна – представляла женскую фигуру замечательной красоты и благородства. Она была в платье, которое крупными складками спускалось до земли, только грудь была открытой. Фигура имела строгий вид, ничего мягкого в чертах лица, ничего слишком роскошного в сложении, и, между тем, она была прекрасна, это была резкая, суровая, но, вместе с тем, юношеская красота – это была Афродита, без цветов, которыми украсили ее позднее оры, хариты и лесные нимфы. Она еще не была окружена благоуханием, она еще не улыбалась.
Пока ценители рассматривали только это изображение, оно казалось безупречным. В душе эллинов до тех пор еще не было образа Киприды, окруженной грезами и богами любви. Образ, стоявший перед ними, был идеалом, унаследованным ими от отцов. Но как только судьи обращались к произведению Алкаменеса, их охватывало какое-то беспокойство и они как будто теряли способность к верной оценке.
То, что представлялось взорам знатоков в произведении Алкаменеса, было нечто новое, и они еще не могли сказать нравится ли им это новое, они еще не знали имеет ли оно право нравиться, несомненно было только то, что первое изваяние рядом с этим, нравилось не меньше, и чем чаще взгляд переходил со скульптуры Алкаменеса на скульптуру Агорактита, тем дольше останавливался он на первой. Что-то приковывало к ней взгляд, какое-то тайное очарование, что-то свежее и живое, до сих пор еще не выходившее из-под резца.
Никто из присутствующих не смотрел более внимательно на произведение Алкаменеса, чем Перикл.
– Эта статуя, – сказал он наконец, – почти напоминает мне произведение Пигмалиона, она также будто бы готова ожить.
– Да, – согласился один из гостей Фидия, – произведение Агоракрита вдохновлено духом Фидия, тогда как в создании Алкаменеса мне кажется, есть искра из постороннего очага, искра, придающая ему странную жизнь.
– Послушай, Алкаменес, – спросил Перикл, – скажи нам, какой новый дух вселился в тебя, так как до сих пор твои произведения по своему характеру почти не отличались от произведений Агоракрита, или ты может быть видел богиню во сне? Твоя статуя приводит меня в такой восторг, какого не вызывал во мне еще ни один кусок мрамора.
Алкаменес улыбнулся, а Фидий, как будто пораженный
