пусть болтают, главное, чтобы нос не совали, да по простоте своей душевной, не мешали.-
Дом старосты, добротный, рубленый из больших бревен, стоял почти с краю села на очередном пригорке, на который поднялись, предварительно нырнув в явно обозначенной ложок между сельскими огородами.
Лиза с Иваном въехали в открытые, крепкого теса, ворота двора дома старосты.
– Ой, Петр, смотри, каких гостей бог послал! —
Глаша стояла у ворот, и Лиза заметила, как радостно зажглись ее глаза, при виде казака, въезжающего во двор следом за барыней. Иван пытался спрятать улыбку в своих пшеничных усах, но не выдержал и расплылся, сверкая белыми зубами.
– Петр, бог в помощь, – обратилась Лиза к шагнувшему ей навстречу молодому здоровому парню, спрыгивая с лошади.
– Да, вот, возим сено с луга, – объяснил тот, кивая на лошадь, запряженную в большую телегу. Он с явным неодобрением глянул на зардевшуюся под короткими, но откровенными взглядами, сестру, которые бросал в ее сторону усатый казак.
– Еремей, давно не видела тебя, – обратилась Лиза к стоящему у телеги лохматому молодому мужику с кучерявой бородой, настороженно наблюдающему из-под насупленных бровей за нежданными гостями.
– В Петербурхе я был, на заработках, – буркнул коротко мужик.
– А, – лишь протянула Лиза.
– К нам он в работники устроился, на время, – пояснил подошедший Петр, вставая рядом с Лизой.
– Иван, ты подожди меня здесь, – обратилась Лиза к Ивану. Иван лишь кивнул в ответ, и Лиза отчетливо увидела в торопливом его молчаливом ответе нескрытное желание воспользоваться оказией и остаться рядом с Глашей.
– Елизавета Дмитриевна, пойдемте в дом, к бате. Я проведу вас.-
Немногословный Петр был очень серьезен и важен. Еще бы – опора отца, а, в общем-то, бесхитростный парень с добродушным нравом. Хотелось ему накостылять казаку за переглядки с сестрой, точно читалось на его лице, но приезд барыни требовал внимания.
– Дядька Пантелей, ты чего опять хворать вздумал, – деловито воскликнула Лиза, входя в большую чистую горницу, устланную полосатыми, вытканными умелой рукой хозяйки дома, половиками. Почти треть комнаты занимала выбеленная русская печь. Вышитые занавески, аккуратно прихваченные посередине белой тесёмкой, обрамляли небольшие окна и, напротив входа, богато украшенный вышитыми полотенцами, отделанными кружевами ручной работы, красовался иконостас.
Староста Пантелеймон Данилович, крепкий мужик с уже тронутыми сединой, когда-то черными, как смоль, волосами сидел за большим деревянным столом, отсвечивающим янтарной желтизной чистого струганого дерева.
– Да колики меня измучили, матушка-графиня, спасу нет, – страдальчески скривился он.
– У доктора был, дядька Пантелей? –
