в письмах Анне, и своей сестре Гертье, и дядюшке. Из-за решетчатого окна паланкина пахнет пареным рисом, сточной канавой, благовониями, лимонами, опилками, дрожжами и гниющими водорослями. Мелькают скрюченные старушонки, рябые монахи, незамужние девушки с чернеными зубами. «Был бы у меня с собой альбом, – думает чужеземец, – и три дня за воротами, чтобы заполнить его набросками». Дети, устроившись рядком на глинобитной стене, пальцами растягивают себе веки и кричат нараспев: «Оранда-ме, оранда-ме»[4]. Якоб не сразу понимает, что они изображают «круглые» глаза европейцев, и ему вспоминается, как уличные мальчишки в Лондоне бежали за китайцем, делали себе глаза-щелочки и орали: «Китайса, японса, моя чесни китайса».
Толпа молящихся собралась возле храма с воротами в форме греческой буквы «π».
Вереница каменных идолов; скрученные бумажки привязаны к ветвям сливового деревца.
Уличные акробаты исполняют развеселую песенку для привлечения зрителей.
Паланкины движутся через мост над рекой, зажатой меж облицованными камнем набережными. Вода в реке воняет.
От пота чешется под мышками, в паху и под коленями; Якоб обмахивается папкой с документами.
В окно верхнего этажа выглядывает девушка; по краям кровли подвешены красные фонарики, девушка рассеянно щекочет себе шею гусиным пером. У нее тело десятилетней девочки и глаза старухи.
Над полуобвалившейся стеной вскипает пена глицинии в цвету.
Волосатый нищий, скорчившийся в луже блевотины, при ближайшем рассмотрении оказывается собакой.
Распахиваются ворота, и стражники приветствуют вплывающие во двор паланкины.
Под палящими лучами солнца тренируются двадцать воинов с пиками.
Паланкин Якоба опускают на подставку в тени под навесами.
Огава Удзаэмон открывает дверцу:
– Добро пожаловать в городскую управу, господин де Зут!
Длинная галерея заканчивается сумрачной передней.
– Здесь мы ждать, – объявляет переводчик Кобаяси, жестом предлагая усаживаться на принесенные слугами плоские подушки.
С правой стороны – ряд раздвижных дверей, украшенных изображениями полосатых бульдогов с роскошными ресницами.
– Тигры, видимо, – предполагает ван Клеф. – Там, за дверями, наша цель – Зал шестидесяти циновок.
Слева – дверь поскромнее с изображением хризантемы. Где-то в глубине дома раздается детский плач.
Впереди, поверх стен управы и раскаленных крыш, открывается вид на гавань, где в белесой дымке стоит на якоре «Шенандоа».
Запах лета мешается с запахами воска и новой бумаги. Голландцы сняли обувь у входа; хорошо, что ван Клеф заранее предупредил насчет дырявых чулок. «Видел бы меня сейчас отец Анны, – думает Якоб, – на приеме у высшего должностного лица в Нагасаки». Чиновники и переводчики хранят суровое молчание.
– Доски
Голландские глаза
