потерял.
Это мои родные края. […] Панска, Слиска.
Я бросил клинику ради Дома сирот. Меня терзает чувство вины.
Один раз я вынужден был уехать (война).
Второй раз – на год в Берлин.
Третий раз – на полгода в Париж.
За просвещением, за знаниями.
Теперь, когда я уже знаю, что ничего не знаю и почему не знаю, когда могу действовать по главному постулату «не навреди больному!», плыву в неведомые воды.
Клиника дала мне так много, а я ей, неблагодарный, так мало. Мерзкое дезертирство. Жизнь покарала.
А пошел вчера за жертвой, на Гжибув, 1. Последний дом перед стеной гетто. Вчера здесь убили еврейского полицейского – он давал знаки контрабандистам.
– Тут не место для склада, – объясняет сосед.
Магазин закрыт.
– Люди боятся.
Вчера у ворот остановил меня помощник дворника:
– Пан доктор, вы меня не узнаете?
– Погоди… узнал! Шульц!
– Вы меня узнали…
– Ба! Я тебя слишком хорошо помню. Ну пошли, рассказывай.
Мы садимся на ступеньки перед костелом.
Боже мой, Гжибув! Именно здесь в 1905 году как раз застрелили Собутку[90].
Переплелись два воспоминания. Булка! Ему уже сорок лет. А так недавно было десять.
– У меня ребенок. Может, зайдете ко мне на капустный супчик? Увидите малыша.
– Я устал. Домой иду.
Мы болтаем пятнадцать минут, полчаса…
Шокированные католики бросают осторожные взгляды. Они меня знают.
Средь бела дня на ступенях костела Корчак с контрабандистом. У него, должно быть, детям очень плохо. Но почему так явно, демонстративно и, как бы там ни было, бесстыже?
Провокация. Что подумает немец, если увидит. Да что там говорить: евреи – наглые провокаторы.
А Шульц делится со мной:
– Утром он выпивает четверть литра молока, съедает булку и двадцать граммов масла.
– Это дорогого стоит. И зачем это?
– Он должен знать, что у него есть отец.
– Озорник?
– Не без этого. Это ж мой сын.
– А жена?
– Первоклассная женщина.
– Вам случается подраться?
– Мы вместе живем уже пять лет, я на нее ни разу даже голоса не повысил.
– А помнишь?
Мимолетная улыбка.
– Я часто думаю о Доме сирот. Иногда вы мне снитесь или пани Стефа.
– А почему ты столько лет не показывался?
– Когда мне было хорошо – времени не было. А когда плохо было – ну чего приходить ободранным и голодным?
– С Лейбусем не видишься?
– Нет.
Он помог мне встать. Мы искренне, сердечно расцеловались.
Для мерзавца он слишком честен. А может быть, это Дом сирот что-то в нем посеял и что-то подстриг? Я-то полагал, что он либо очень богат, либо его уже с нами нет.
– Подельник
Подробности неизвестны; на площади Гжибовской и в ее окрестностях еще в ноябре 1904 г. проходили крупные демонстрации, которые были кроваво подавлены.
