воскликнул он и пустил в конце петуха, отчего восклицание получилось неубедительным.
– Отчасти они правы, – буркнул Куприян Волобуев. – Дороги-то у нас другой нету…
– Нема иншей дорози, – вздохнул Грыцько.
– Эх, братушки, братушки… – развели руками Редко Редич и Хворимир Супница.
Остальные благородные разбойники глухо и неразборчиво роптали. Несмотря на неразборчивость, произношение было явно матерное.
– Зато как мне здесь писалось! – мечтательно сказал Тиритомба. – Вот это была осень! Она войдёт в историю словесности…
Только сейчас Лука понял, что и сам попал в историю. Вернее, влип. И отвечать за весь разбой заочный придётся ему.
– Вязать его… – неуверенно пискнул кто-то из мелочи пузатой.
Лука метнулся в сторожку и выскочил оттуда с пузеей.
– Стоять, – скомандовал он. – Не то всех положу.
Уйти следовало красиво.
– Я сам отдамся в руки правосудия, – сказал он. – Я не сомневаюсь, рано или поздно правосудие настигнет меня, если так угодно провидению. Я желаю добровольно умереть во имя правды. Вы разбогатели под моим начальством и можете провести остальную жизнь в трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.
Потом подумал и добавил:
– По дороге сюда я, помнится, разговорился с бедняком. Он работает подёнщиком и кормит одиннадцать ртов… Тысяча золотых обещана тому, кто живым доставит знаменитого разбойника. Что ж, бедному человеку они пригодятся!
С этими словами он сошёл с крыльца и двинулся в сторону тропинки. Его злодеи почтительно расступались перед своим атаманом.
Мельком Лука взглянул на кусты.
Никаких панычей там уже не было, только вонь осталась.
ГЛАВА 9
Драгоценную свою пузею Лука хряпнул об ствол могучего дуба, а для верности ещё и перегнул ствол пополам.
Сдаваться же шёл – не воевать.
Лес вокруг стоял совершенно загадочный. Лес – он всегда стоит загадочный, потому что мало ли кто может прятаться за деревьями. А стояли деревья так густо, что даже при облетевших листьях ничего впереди нельзя было разглядеть. Только тропинка вилась под ногами, и вела она, должно полагать, к людям – точнее, к убогой хижине бедного подёнщика, обременённого одиннадцатью детьми.
Птицы отпели своё – лишь в небесах иногда кричали припоздавшие журавли, выражая тоску свою перед расставанием с родной землею.
Лука же, напротив, расставаться с родной землею никак не собирался, наоборот – полагал в неё лечь по приговору царского суда.
«Плохо, что от народа мы слишком далеко забрались в лесную сторожку, – думал он. – Но дело наше, чаю, не пропало даром. И никакой я не Кречет, а так, птенец. Настоящий-то Кречет ещё летает, а уж когда падёт вниз, исполненный праведного гнева, то ярмо деспотизма, ограждённого
