style="font-size:15px;"> – Хорошо, – сказал он и не удержался: – Смотри, без нытья.
– Разве я когда-нибудь ною?
– Вот и подозрительно, что не ноешь.
Жена пожала плечами и ничего не ответила.
В станицу они приехали ночью. Вокзал был новый. И он, и маленькая площадь с крытым павильоном на автобусной остановке были чужими. Вот только пирамидальные тополя что-то напоминали Льву Алексеевичу. Когда же он отошел от вокзала метров на двести, то остановился и принюхался. Знакомый сладкий запах также вспомнился. Пахло степью, какими-то травами, чем еще? Запах взволновал его.
«А что? – подумал он. – Может, живы».
До этой минуты он не верил во встречу.
Было два часа ночи. Лев Алексеевич вернулся на вокзал. Жена сидела на скамье, положив голову на свернутый плащ.
– Нет такси? – спросила она, не открывая глаз.
– Какое тут такси? Свет только на центральной улице… Это у них «порядки» называются, – вдруг вспомнил Лев Алексеевич.
– Да уж, порядки.
– Улицы у них называются «порядками». Или не улицы, а кварталы. Не помню… А ты знаешь, здесь они долго живут. Лет до девяноста.
– На фруктах.
– Вот. Еще вспомнил – жердёла. Это абрикос. Муляка. Это… тина, что ли?
Жена промолчала.
– Что, Лида, тяжело? – спросил Лев Алексеевич. Он растрогался от воспоминаний и пристально посмотрел в ее лицо.
– Нет, ничего, – она открыла глаза. – Ты и адреса не знаешь?
– Недалеко от рынка. Между мостом и рынком. Там такая низинка, в луже утки плавали и горячая-горячая пыль на дороге… между пальцев обволакивала…
– Что ты ей скажешь?
– Ей?.. Нет, Лида, одинокие старики друг без друга не живут…
Лев Алексеевич встал и глубоко вздохнул.
– Что же это мы так все растеряли? – сказал он. – В пятьдесят лет начинаешь родственников искать… А в газетах? «Ищу брата. В сорок первом получили последнее письмо». Понимаешь? Почему никто не напишет «ищу брата с сорок первого года»?.. Закопошились.
– Перед концом света.
– Конец света уже был, Лидок, – Лев Алексеевич сел. – А может, последняя репетиция. Достань-ка арбуз.
Они съели целый арбуз. Потом Лев Алексеевич снова дышал запахом степи. Он стоял за переездом, закрыв глаза, и дышал, но на этот раз ничего не вспоминалось. Лев Алексеевич представил себя со стороны, плюнул и решил спать.
Он несколько раз просыпался. На жесткой скамье отнимались то рука, то нога, а под утро затекла шея, и он с страхом почувствовал себя обезглавленным. И еще он понял, что никому все это не нужно – ни ему, ни старикам, если они живы, ни тем более жене. Блажь какая-то, глупость. Через три дня на завод, в цех – вот это нужно, это его жизнь. А то, что прошло, то отвалилось. Что он скажет старикам? «Здравствуйте, я – Лева». – «Какой Лева?» – «Сын вашей дочери, Анны». – «Ани? Это какой же сын…» – и начнутся выяснения, потом вздохи, слезы, какие-то старые, плохо мытые тарелки
