style="font-size:15px;"> Руки толкают дверцу, ноги мягко ступают на тропу. Яркий свет бьет в глаза, будто пытается их выжечь. Как же темно было внутри… а снаружи такое солнечное утро!
Взгляд вниз. У высокого колеса экипажа – труп, и в руках его топор. Он-то мне и нужен.
Схватить колун. Правильным хватом, так, чтобы при ударе сила распределялась верно.
Дышать… тише. Стук сердца в висках – он почти перекрывает остальные звуки. Или это стучит мой страх? Тише, тише… Успокоиться. Пригнуться. Выглянуть из-за угла. Они повалили охранника, блеснуло лезвие ножа. Он уже не поднимется. Никогда.
Сколько их осталось? Трое?
Выскочить из-за угла. Схватить первого попавшегося. Надо бить – сильно. Единственное, что важно, – рубить! Размах, удар. Еще удар. Боль. Рубить! Промах: топор прошел по его руке. Но это ничего. Ему все равно больно. Мне тоже больно. А ей? Если ей больно, я распорю твой живот и придушу тебя твоими же кишками. Удар!
Я – палач. Я рублю головы. Я уворачиваюсь от ударов.
Отпустить топорище… пусть падает вместе с ним. Шаг назад. Это не моя работа. Это сделал палач. Палачи рубят головы, они казнят и несут правосудие. Они и есть правосудие. Они никогда не делают того, что не угодно закону.
Молодой доктор посмотрел на свои руки. Они сплошь были покрыты красным, – в основном из-за того, что на правой ладони разверзлась глубокая рана. Но руки были испачканы не только его собственной кровью, и доктор отчетливо понимал это.
В глазах Арденкранца потемнело. Прежде он видел трупы бескровные, вымытые, обработанные; он смотрел на покоившиеся в банках органы, но перед его глазами никогда не падали тела со свежими ранами – некрасивыми, рваными. Он был врачом и на своем веку видел множество уродств и гнойных увечий. Но истинное отторжение вызвала смерть, сотворенная его руками.
Сотворенный грех. Арденкранц не был фанатиком, но, будь на то его воля, он отнял бы свой грех вместе с кожей.
– Успокойтесь, – послышался откуда-то из-за спины женский голос, и удивительно вовремя, будто его обладательница услышала мысли врача. – Ваша жизнь намного ценнее их существования.
Женщина откинула с лица темную вуаль, и в утренних солнечных лучах лицо ее засияло белизной. Она была красива – нет, упоительно, великолепно, божественно красива, красива каждый день, вне зависимости от того, насколько ярко светило солнце, – и была ослепительнее самого света. И при этом она так не походила на фарфоровую куклу с глупым выражением лица и непослушными кудряшками! В ней мешались манящая хитрость, плотоядное желание и бесовская марь. Она была чужой, она была близкой, притягательной и мерцающей, словно крошечная росинка на нежнейшем лепестке.
Неправильный овал ее лица (который, честно сказать, был квадратом, но называть его подобным образом для Манеоры было оскорбительным) обрамляли аккуратные темные прядки. Арденкранц был самым счастливым человеком, ведь он уже видел,
