была взаимной. Итон обзывал моего котейку «одноглазым чудовищем» и каждый раз не упускал случая пхнуть его ногой или ударить. А Горацио мстил: то нападёт исподтишка, то укусит за ногу и убежит. А один раз «наделал» Итону в туфли, причём в оба. А туфли дорогущие, итальянские. Представляешь, как Итон разозлился! А потом Горацио исчез. В первый день, я подумала, что загулял мой кот. Но его день нет, два, три… Я давай по району бегать, зову, «кискаю», плачу, объявления расклеила. Пропал кот. А эта скотина только ухмыляется, типа «…от тебя даже одноглазый кот сбежал». И ржёт сволочь! Мы грызёмся, а Келли бедолага носится между нами, как между молотом и наковальней.
Я замолчала.
– А как он на тебя напал? – обеспокоено спросила Марта.
– Перед самым приездом сюда. Я пришла с университета. Келли в отключке. А он голый попёр на меня на кухне. Ну, я ему по морде этюдником заехала и бегом в свою комнату, полицию вызывать. Там и просидела, пока полицейские не стали ломится, – я провела ладонью по лицу.
– Понятно, – мадмуазель Прежан принялась мять в руках фольгу из-под шоколада. – Как сюжет фильма.
– Да уж, – усмехнулась я.
– Неужели ты так никогда не влюблялась, – решила сменить тему Марта.
– Ты не будешь смеяться? – смутилась я.
– Нет, рассказывай.
– Я, как мне кажется, люблю одного человека. Но не знаю, ни его имени, ни где живёт, ни чем занимается. Я даже лица его толком не видела…
Лицо Марты приняло удивлённое выражение.
– Да, да, я сама понимаю, что это звучит как бред. Он купил мою первую картину, в смысле, первую выставленную. Я встретила его в галерее. Он стоял и смотрел на мою «Свободу». Вот она, – я перелистнула насколько страниц фотоальбома. – Это Келли научила меня фотографировать все мои картины…
– Ну, продолжай! – девушка постучала пальцами по столешнице.
– А продолжать нечего… Он говорил о моей картине, абсолютно то, что я хотела передать. Представляешь, он описывал мне мои же чувства. Я чувствовала, что встретила родственную душу…
– Но?
– Но… – протянула я. – У этой родственной души есть тело, тело мужчины, которое рядом с другой женщиной, которая назвала мою картину вульгарной. Вот и всё. Как можно любить вообще ничего не зная, ни лица, ни имени? А помнить только фигуру в пальто и руку в перчатке! Бред! Только поделать ничего нельзя…
Я почувствовала, что слеза скатилась по щеке.
– Ладно, давай спать, – поднялась я из-за стола.
Марта сидела, подперев рукой щеку. Несколько минут она молчала, пока я собирала и споласкивала чашки.
– Ты, в самом деле, не помнишь его лица? – наконец спросила она.
Я покачала головой.
– Но что-то в его внешности ты помнишь? Ты же художник! – воскликнула мадмуазель Прежан. – Я думала, что у художников фотографическая память.
– Помню, что у него серые глаза и тёмные, почти чёрные волосы, которые такими изогнутыми
