Я, например avec mes srabs, ну то есть, с братишками лет с четырнадцати вкалывал, чтобы обеспечивать семью. Автомехаником. Мы дерибанили все bagnoles в округе Фелличето. Я сам колеса откручивал…
– …
– Мать? Да вот от нее и доставалось, как раз. Она у меня математичка была. Не могла смириться, что у нее сын un con achevé. Говорила, что я в отца всем пошел. Ну она там рассказывала о всех этих линиях, спиралях и прочем вместо сказки на ночь, сначала Льоу, потом мне. До сих пор помню про какую-то спираль Архимеда, а еще Ферма и Фибоначчи…
Не могу сказать, что мы ладили. Мне, правда, многое прощалось… (или не высказывалось в глаза). Я ведь приносил в дом fafiots, и это главное. Заколачивать бабосики – это главный урок детства. А там – хоть я как дубовая пробка – все списывать на гены можно… Нет, не близки. Мы как-то особо и не разговаривали – некогда было. Мне пришлось очень быстро стать настоящим мужчиной, повзрослеть. Отвечать за свои поступки. За слова. Это куда важнее всяких золотых сечений на спине моллюска, о чем рассказывала маман. Это… дай еще одну?
– …
– Нос?…Ой, хорошо, ты гляди, ядреный начин какой а… Нос, это отдельная история, rebectuer. Хочешь послушать? Мне было лет десять, Льоу, значит, ну сколько… восемнадцать, что ли? Ну да, точно. Ну вот, мы работали как-то летом, на празднике, у нас на Корсике. Продавали мед на ярмарке в Порто-Веккьо. Праздник перешел в разгул, и прохожие, само собой, изрядно насосались. К нам подошли двое: по выговору – парижские бобо. Я тогда сразу смекнул, что они начнут катить свои шары к моей сестре. Мы конечно могли свернуться и уйти, ведь уже было поздно, но мы подумали, что если мы больше продадим меду, больше наварим с него affure. В нас победила нужда, которая мне стоила носа, а Льоу – изорванного платья и синяков на запястьях… Короче, они подошли вплотную. Так, что нас не видели окружающие, и фактически мы стали вокруг нашего импровизированного прилавка: мы с сестрой в одной стороне, эти двое с другой. Я помню, он спросил: «4,5 евро – это вместе с утренним pipe или только за ночь? – я увидел, как это гад достал толстый кошель, я до сих пор помню этот запах пота его cule, задницы, то есть, и дешевой кожи. Такого толстого кошелька я не помню с тех пор в своей жизни – сколько ты хочешь за вечер, пчелка? Потрудишься ради меня и Патрика?». И, ублюдок, тянет руку к ее nichons. Она его по руке, та и повисла. А потом второй: «даю по две пятерки за каждую, отпусти сосунка домой с его сладостями». Льоу выкрикнула что-то, не помню что, но по идее, оно должно было привлечь народ, но куда там. Чертовы туристы! Никто не вступился. Я смотрю, а этот второй, чертов Патрик, уже успел оказаться сзади и тычет свою желтую… bobèche – рожу, значит, прямо ей в губы, перекрывая ей крик!
– …
– А что я… J’ai pinglé стеклянный бутыль, хороший – трехлитровый, с июньским разливом, и сколько хватало сил, вложил его прямо в рожу этому кобелю. Он повалился, просто прямо, как столбик. Намертво. И я успел запомнить красные разводы на его tétère. Я хотел повернуться к сестре, оттянуть этого урода, но не успел – дальше только темнота и вкус крови
