это ты, Сезинанда?..
– А кто же еще? – весело засмеялась ее прежняя подруга.
Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом счастливой женщины.
– Кем бы я стала в Гиларии? – позже говорила она Эмме. – В лучшем случае меня бы выдали за одного из монастырских сервов[21], жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он прогонит всех прежних наложниц и я стану единственной госпожой в его усадьбе.
Она сияла все время, пока говорила, и Эмма невольно спросила:
– Но ты его хоть любишь? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…
– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него? Он любит меня и даже крестился, чтобы угодить мне. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме, как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девственности, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! Этот грех так сладостен!
– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?
Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.
– Господь с тобой! Слаще этого нет ничего. Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы с тобой, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума весной?
Эмма почувствовала, как лицо ее заливается жарким румянцем.
– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть тебя в своем окружении, – сухо заметила она.
Сезинанда прогнала с лица улыбку.
– Раньше ты была со мной откровенна. Но и это, видно, в прошлом.
Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, рядом с Эммой так давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.
– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты о нашем аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как перекликался благовест монастырского колокола с кукованием кукушки? Вспоминаешь ли, как мы убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин гнался за нами? Или как прятались в дубраве от Вульфрада?
При имени сына кузнеца, в которого она тайком была влюблена, по лицу Сезинанды скользнула тень, глаза затуманились.
– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…
Она вдруг шумно всхлипнула, потом задумалась, вздыхая.
Сервы – закабалившие себя за долги крестьяне.
