пока еще с недоверием, с робостью, открывая друг друга для себя.
У Кэти оказался смелый, наблюдательный ум, довольно легко она угадала все, что мучило и томило Ленского, и от пустой, ни к чему не обязывающей болтовни, очень скоро перешла к сути. Запахнувшись в его халат, уютно поджав ноги, уже через несколько минут она рассказывала ему интригу неудавшегося замысла Башаева.
На своем веку Ленский повидал немало таких замыслов, своих и чужих, некоторые наблюдая со стороны, во многих участвуя сам, так что, по праву мог считать себя специалистом. Игра была его профессией, уже давно стала неотделимой частью жизни, и иногда, в минуты поэтического настроения, Ленский сравнивал себя с современным ландскнехтом, продающим на перекрестках судеб свою удачу.
Мир несовершенен и редко бывает так, чтобы профессия человека не вступала в конфликт с его душевными устремлениями. У счастья много простых формул, одна из них – как раз в этом.
Однако, и здесь его ждало разочарование, к которому, надо признаться, он был готов с самого начала. Почему цепь его несчастий должна прерваться, причем прерваться в таком узловом месте? Помимо вопиющего нарушения всех принципов мироздания, это нанесло бы довольно болезненный удар по самолюбию самого Ленского. Никаких исключений из правил, если уж постоянство – так постоянство во всем!
И, раз за разом находя удовлетворение в работе, раз за разом из пестрого хаоса линий и красок создавая гармонию очередного своего триумфа, так никогда и не ощутил он полноты этого чувства. Какая-то внутренняя нестыковка, дисбаланс, какой-то микроскопический заусенец не позволял краям двух половинок его сущности сомкнуться в великолепии единого целого.
В мире, где случайность имеет ту же силу, что и закономерность, счастье – лишь призрак, лишь мечта, и жизнь его коротка и непрочна, ничтожна по сравнению с тем могучим конгломератом сил, что обусловили его генезис.
Небеса недосягаемы, а в человеческий гений Ленский давным-давно не верил. Все, что было придумано кем-то или рождено его, Ленского, фантазией, даже если и выглядело образцово надежным и продуманным, тем не менее, носило едва заметный, неразличимый человеском изъян. И пусть замысел производил впечатление строения, сооруженного на века, и пусть вероятность его крушения составляла какие-то ничтожные доли процента, все равно, и в этом случае на нем лежала печать обреченности.
Словно где-то глубоко, невидимая для постороннего глаза, притаилась в нем готовность разрушиться при легчайшем дуновении ветерка, неизвестно откуда взявшегося и подкравшегося в самый неподходящий момент. Того самого ветерка, которого и быть не должно, вероятность возникновения которого вполне укладывалась в те самые ничтожные, микроскопически малые проценты допустимости.
Во всем виделось Ленскому присутствие некой слабости, некой незавершенности, словно скрытой уступки, предоставленной людьми игре провидения. Предоставленной по взаимному
