Их голоса открыты – закрыть их и оставаться при этом Землей практически невозможно, – а потому я слышу, что они меня обсуждают. Их мысли расходятся кругами, формируя единое мнение, затем где-то складывается прямо противоположное и катится обратно – все происходит так стремительно, что я с трудом успеваю следить.
А потом Земля принимает решение. Одна из них встает и протягивает мне большую костяную ложку, чтобы мне не пришлось хлебать еду прямо из миски. За ней я слышу голоса других, вернее, общий голос, тоже добродушный и готовый помочь.
Я протягиваю руку за ложкой.
Спасибо, говорю я на языке Бремени…
И снова – легкое неприятие моего языка, презрение к чему-то чужому, чему-то отдельному и столь красноречиво свидетельствующему о моем позоре. Это чувство почти сразу прогоняют и забивают бурлением голосов, но оно совершенно точно было.
Ложку я не беру. Виноватые голоса летят мне вслед, но я, не оборачиваясь, иду к недавно обнаруженной тропинке, ведущей на скалистый холм в стороне от дороги.
Земля разбила лагерь вдоль дороги, где местность более ровная, но горные жители расположились и на холмах: они привыкли устраиваться на крутых склонах. Внизу, у самой воды разместились жители рек: они спят в наспех сколоченных лодках.
Но все же… Земля ведь едина, так? Здесь нет чужих и нет своих.
Есть лишь Земля.
А я – тот, кто стоит в стороне.
Дохожу до того места, где склон становится совсем уж крутым, и подтягиваюсь на руках. А вот и уступ, на котором можно сидеть и смотреть на Землю, так же как Земля может сидеть на гребне холма и смотреть на Бездну.
Место, где можно побыть одному.
Но я не должен быть один.
Я мог бы есть и смотреть на занимающуюся зарю вместе с моей любовью, готовясь к новому сражению.
Но моей любви нет.
В первую же ночь, когда Бремя начали выгонять из сараев, подвалов, кладовок и комнат для прислуги, моей любви не стало. Мы бились до последнего, бились, чтобы нас не разлучили.
Но мою любовь срубил тяжелый клинок.
Меня утащили; я издавал глупые цокающие звуки, которые Бездна оставила нам для общения, силой накормив «лекарством», – звуки, даже близко не передавшие моей боли от разлуки с любовью. Потом меня швырнули в загон с остальным Бременем, и те держали меня, чтобы я не убежал обратно в сарай.
И не лег от того же клинка.
Я ненавидел Бремя. Ненавидел за то, что они не дали мне умереть, а потом, когда я не умер и от горя, ненавидел за…
За то, как легко мы смирились со своей судьбой, как безропотно выполняли все приказы, ели что дают, спали где положат. За все это время мы лишь раз попытались дать Бездне отпор. Мы восстали против Ножа и его приятеля – шумного, глупого и совсем еще ребенка, хотя он был старше. Мы восстали, когда приятель Ножа просто ради забавы закрутил обруч на шее одного из Бремени.
В той страшной тишине мы наконец-то снова поняли друг друга, снова стали целым.
Мы были не одни.
И
