«Как будто и не было ничего», – подумала забытая в деревенской глуши дочь профессора и укуталась в плед, хранящий прикосновения маминых рук. Стало как будто легче. Но одиночество, пронизав старые ворсинки, добралось-таки до сердца и сдавило его. «Вот и постарела. Вот и не успела…» – призналась себе Валерия. Цифра «тридцать семь» наводит на неё ужас. «И простить меня некому. Мама… Ты бы простила. Я не понимала, как же ты мне нужна, я хотела рассердить тебя. Ты должна была любить меня больше всех, больше отца, а ты больше всех любила… всех, особенно Альку. Его нежнее… Как же он вырос, мама. Мечтает стать знаменитым, как дед. Когда он сдал первый экзамен, на отлично конечно, то спросил: „Как звучит „Дятловский Александр Болеславович“? Не хуже, чем Дятловский Николай Николаевич?“ Я папины награды перечислила и звания. И Алька сказал – не отстанет. И он не шутил. Упёртый такой. В кого? Слава обижается, говорит – я насаждаю культ своего отца. Ребёнок даже фамилию сменил. А Слава? Он вовсе не Кисель, а Броневой, как и его влиятельный тесть…»
Воздух стал сырым. Надо затопить печь или камин. Но Лера только сжалась в комок. Какая разница, тепло ли, зябко ли, если совесть опять устроила пытку? После смерти отца не было и дня, чтобы Лера не корила себя. Последний разговор с отцом превратился в чёрную дыру, которая питалась радостью её жизни. Мама не упрекнула свою дочь ни разу, хотя и не простила себя. А он ушёл, сбежал и не простил никого.
– Папа, почему ты задаёшь мне тупые вопросы, на тебя так не похоже. – Лера встала с дивана и повернулась к отцу спиной. Белое кружево, сплетённое бабушкой во время войны, вздрогнуло на воротнике идеально подогнанного под Лерину фигуру чёрного платья тонкой шерсти.
Катерина Аркадьевна перешивала и перекраивала наряд, и в тот день, когда дочь впервые надела его, обе они просияли и долго обнимались.
В тот день Лера тоже не отрывала взгляд от окна. Белую «Ауди» она уже полюбила как ангела. И сейчас ангел припозднился. Белокрылый должен был прилететь с утра, точно после примерки нового платья, и умчать её в рай. Леркино сердечко стучало с такой силой, что отец спустился по лестнице в гостиную и потребовал объяснений голосом заместителя директора крупнейшего в стране института, каким редко говорил дома. Над потолком дамокловым мечом повисла тема судьбы единственной дочери Дятловских. Николай Николаевич, которого два года оберегали от любого упоминания о личной жизни дони, по крупицам, собранным во взглядах, обмолвках и упоминаниях о новом дачном друге семьи, воссоздал истинную картину происходящего и сам боялся в неё поверить. Но утром, за завтраком, доня обмолвилась о своём разводе с Киселем. А Катя приоткрыла завесу тайны, надеясь и веря в то, что вот-вот, через какой-то пустяковый промежуток времени в их доме вновь зазвучит марш Мендельсона, теперь уже настоящий.
Николай Николаевич рванул дверь, ведущую на веранду, и тут же октябрьский ветер залетел в гостиную и надул парусом гардины. Круглый
