Коротеев?
Что-то наматывалось на один клубок, но все какие-то обрывки. Паук… соболь… украл шкурки…
– Ты говоришь, это четыре дня назад было, Оля?
– Да…
Четыре дня назад они строили палатку – жилье для механизаторов, для тех, кто будет разрабатывать карьер. Командовал Синицын, солдаты и офицеры валили деревья для сруба, таскали их поближе к вертолетной площадке. Давлетов взялся было делать замеры, но Синицын очень вежливо попросил его несколько изменить стандарты, предложил сделать два окна прямо в срубе.
– Не понял вас, – сказал Давлетов. – Есть два окна в брезентовой крыше.
– Из-за того в палатке всегда полумрак, – возразил Синицын.
Его поддержал Дрыхлин:
– Какой разговор, Халиул Давлетович! Вам что, оконного стекла жалко?
– Дело не в стекле, а в тепле.
– Двойные рамы – то же самое.
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал Давлетов. – Я не возражаю.
Дрыхлин таскал вместе со всеми бревна. Кинул, как и все, свой полушубок на снег, оставшись в меховой душегрейке. Звонко командовал: «Раз, два – и ух!» – чтобы одновременно сбросить бревно всем шестерым. Оно глухо шлепалось на землю, и Давлетов каждый раз говорил Дрыхлину:
– Ну что вы? Зачем сами-то? Пусть молодежь потрудится. А вы бы отдохнули.
Вот тогда вечером Дрыхлин и сказал:
– Точка, Давлетов. Уговорили. Завтра с утра ружьишком побалуюсь.
И ушел с рассветом. А вернулся под вечер. Видно было, что запарился в тайге, даже с лица чуть спал. Но был бодр, и глаза, как всегда, поблескивали остро и весело.
Когда он вошел, в палатке уже топилась печка, вдоль стенок стояли шесть двухъярусных кроватей. Все сидели за только что сколоченным столом.
– Плохо, – сказал Дрыхлин и бросил на лапник четырех рябчиков.
– Очень даже хорошо, – ответил Давлетов. – Вы – настоящий охотник.
– Куда мне? – стянул с плеч тощий рюкзачок, небрежно швырнул в угол палатки.
Пока он потрошил дичь, рюкзак так и валялся на сваленных в углу разобранных кроватях. Потом, когда поужинали и стали собирать кровати, Дрыхлин положил рюкзак в изголовье своей постели. Вчера он тоже был с ним, когда выехали утром к зимовью. В него же затолкал буханку мерзлого хлеба и несколько банок консервов – это позже, когда они стояли возле заглохшего тягача, перед тем как отправиться в путь пешком…
Если шкурки были, то только в рюкзаке. Больше их некуда деть.
Савин чувствовал себя обманутым, обиженным за свое восхищение Дрыхлиным, за Ольгу, за ее дядю, за глухаря Кешку, И себя винил, не зная за что.
– Не думай о нем, – сказала Ольга.
Но он не мог не думать. Вместе с обидой в нем поднималась злость, он затвердел лицом, представив, как вечером встретится с Дрыхлиным.
– Я прошу, Женя, не думай больше о нем, – повторила Ольга, – и пойдем в зимовье.
