она становилась очень даже прехорошенькой. Но знаю я эти хитрости… И кофе, гад, стынет!
«На жалость давит, – раздраженно думал я, – да, что мне спичек жалко, что ли?!»
– Вон там большой коробок, – кивнул я на этажерку для обуви, которая на самом деле использовалась для чего угодно, только не для обуви.
Девица громко чихнула и, вдруг поскользнувшись в своих тапках, рухнула на пол.
– Ну, что же вы, в самом деле! – рявкнул я, бросившись к ней. – В этих тапках!
Тапки ее, покрывшись ледяной коркой, страшно скользили. Кое-как поднявшись, она виновато на меня посмотрела грустными глазами. И взяла спички.
– Извините, я помешала вам.
– Нет, ничего страшного.
– Извините, пожалуйста. Я верну спички.
– Ничего, ничего. Пожалуйста, берите.
Тут только до меня стало доходить, что я стою уже не за дверцей холодильника, а как есть, во всей, так сказать, красе, и раскланиваюсь. Боже, какой идиот. Я шумно выдохнул.
– Идиотское положение, если вы понимаете, о чем я.
– Кажется, понимаю.
– Я должен одеться.
– Да, конечно.
«Хотя, если вы уже уходите, то мне незачем и одеваться, глупейшее положение. Зачем я пошел одеваться?!» – поплелся я уныло в спальню.
Когда, натянув штаны, вышел, гостья, обхватив красными, замерзшими пальцами кружку, пила мой кофе. Мокрые тапки ее ровненько стояли у порога, а сама она в своих тонких белых носках стояла возле ведра с углем.
– Не смогла устоять, – улыбнулась она, – у нас печка никак не растапливается, дымит, холод в доме, а у вас как в раю.
Остановившись в дверном проеме, я разглядывал ее. «Да, славная. Волосы не чесаны, нос красный, сама посиневшая, а смотреть на нее все равно хочется». Почему-то вспомнилась собственная отложенная повесть. Как оттуда пришла гостья.
– Пейте. Давайте, я вам еще сварю, горячего, этот уже остыл. Сам я люблю на печке варить, совсем другой кофе получается, знаете ли, – рассмеялся я, дико удивляясь своей словоохотливости, – у меня еще и эклеры есть, – поделился я сокровенным.
Она вздохнула.
– Нет, надо возвращаться, там меня ждут.
– А где вы остановились? – полюбопытствовал я.
И опять подивился себе: «Когда ты в последний раз любопытствовал?». Тридцать пять лет, уж, можно сказать, закоренелый, устоявшийся холостяк, флегма, а тут вдруг, краем глаза увидев себя в зеркале над умывальником, отметил некую придирчивость по отношению к собственной физиономии.
– У Калининых, – этот короткий ответ привел меня в замешательство, вроде бы всех друзей Женьки и Светы я знал наперечет, значит, она в паре с кем-то, и я почуял, как пружинящий придурошный бодрячок меня стал отпускать, и я занялся чайником, а гостья продолжала, поворачиваясь вслед за мной с кружкой: – Они нас забросили сюда, а Женя
