потому, что ни у кого пропорции верхней части тела не были еще такими непропорциональными, как у Сэма.
Поскольку родители Сэма были в отношении технологий полные олухи, он знал, что они время от времени просматривают историю его поисковых запросов, – регулярная чистка, которая всякий раз тыкала его угреватым носом в ничтожность существования подростка с Y-хромосомой, который смотрит на Ютубе обучающие видео по пришиванию пуговиц. И в такие вечера, запершись у себя в комнате, пока родители тревожились, не серфит ли он огнестрел, бисексуальность или ислам, он занимался переносом предпоследней пуговицы и петли на своих проклятых рубашках в нужную точку. Половина его занятий изобличала в нем голубого. А вообще-то значительно больше половины, если вычесть такие занятия, как выгуливание средних размеров собаки и сон, которые равно свойственны геям и натуралам. Сэму было плевать. Геи не вызывали у него никакого неприятия, даже эстетического. Но он не преминул бы внести ясность, потому что больше всего не терпел, когда его не понимали.
Однажды за завтраком мать спросила, не перешивает ли он пуговицы на рубашках. Он отрицал с небрежной горячностью.
Она сказала:
– По-моему, ловко.
И с тех пор верхней половиной его каждодневной всесезонной униформы стали футболки «Американ Аппарель», даже несмотря на то, что они демонстрировали титьки, загадочным образом торчавшие из довольно-таки скукоженного торса.
Странным казалось иметь волосы, которые ни разу, сколь бы ты их ни приглаживал и сколь бы ни мазал на них всяких средств, не легли как нужно. Странным казалось ходить, и часто он ловил себя на том, что включает чрезмерно (или недостаточно) подчеркнутый подиумный шаг, при котором вихляет задницей, а ногу впечатывает в землю так, будто пытается не просто давить насекомых, а осуществить геноцид насекомых. Зачем он так ходил? Потому что ему хотелось ходить так, как не ходит никто другой, и его упорные старания этого добиться оборачивались кошмарным зрелищем кошмарного передвижения субъекта, настолько подобного непокорному вихру, что только передвижением это и можно было назвать. Странным казалось сидеть на стульях, с кем-нибудь встречаться глазами, говорить голосом, который он знал, как свой, но не узнавал, или узнавал в нем голос очередного самозваного шерифа «Википедии», что никогда не обзаведется биографической статьей, которую будет читать или тем более редактировать кто-то, кроме него самого.
Он допускал, что были такие моменты, помимо мастурбации, когда он чувствовал себя комфортно в своем теле, но не мог вспомнить их – может, это было до того, как он переломал пальцы? Саманта была не первым его аватаром в «Иной жизни», но первой, чья логарифмическая шкура села по нему. Ему не приходилось кому-то объяснять свой выбор – Максу хватало наивности или правильности не интересоваться, – но как он объяснял это себе? Он не жалел, что не был девочкой. Не жалел, что он не был латиноамериканкой. И опять же не не жалел, что он не девочка-латиноамериканка. При всей своей почти непрестанной досаде на то, какой он есть, Сэм никогда не обманывался и не считал, что проблема в нем. Проблемой был
