товарищу Сталину за счастливое детство! Агитплакат. 1936
К Сталину тогда относились в литературных кругах, как мне кажется, куда лучше, чем сейчас принято думать и вспоминать и, тем более, писать в мемуарах. Я говорю не о мыслителях-оппозиционерах (да и много ли их было!) и не о верноподданных расчетливых царедворцах. Скорее, о таких людях, как мой отец, разумных, но доверчивых, скептических, но не слишком. О своей встрече со Сталиным (у Горького) он рассказывал с растерянным восхищением. Сталина попросили произнести тост за кого-нибудь из писателей. Он ответил: «Зачэм? Ви завтра ыз мойых слов лозунг сделаиты!» И все пришли в восторг. Кто потом согласится поверить, что писателей арестовывают и расстреливают с ведома Сталина? Приступы доверия к державной власти – кто и из великих не испытал этого?
Нас убеждали в исключительности избранного пути. А исключительность оправдывает многое. Сознание исторической избранности предполагает жертвенность, даже мученичество во имя будущего (святая и привычная тема для русской культуры), инерцию и неизбежность социальных катаклизмов, возможность примириться сегодня с травлей некоторых во имя всеобщего счастья завтра. А жертвенность и героизм (истинные или мифические) разве не были издревле столь привлекательны для искусства?
Моя детская жизнь текла, естественно, в стороне: от всяческих сомнений меня оберегали, о судьбе арестованного дяди Шуры (Александра Владимировича Рейслера) мне, конечно, не говорили.
Зажим для пионерского галстука. 1935
Но эхо грозной и угодливой подозрительности слышалось отовсюду. Я еще не ходил в школу, но уже знал, что на тетрадях помещен рисунок к «Песне о вещем Олеге», где можно различить свастику, и что это – вредительство, что нечто подозрительное замечено и на защипке к пионерскому галстуку (был такой приборчик из металла с изображением костра).
Студенты Академии художеств работают над портретом Сталина для украшения города к Первомаю. Фото Михаила Мицкевича. 1934
Мало кто помнит, кстати сказать, особый способ радикального решения мелких бытовых конфликтов, скажем, в каком-нибудь учреждении или даже в трамвае. Начиналось с обычной склоки. А потом находчивый полемист говорил: «А вот товарищ Сталин утверждает, что…» Далее приводилась цитата достаточно общего свойства. Наступало оцепенение, леденящее молчание. Все пугались. И знаток цитат выходил из схватки победителем. Помню подобную ситуацию в довоенном автобусе. Упавшее безмолвие и злобную радость ушлого победителя. Такое вот фехтование.
Для меня воспоминания о «вредителях» более всего связаны почему-то с летом и дачей.
Первая дача, которую я смутно, призрачно припоминаю, – в Лисьем Носу. Наверное, 1936 год. Кажется, второй этаж, какая-то очень капризная девчонка, младше меня, и это странно-приятное представление о «дурном, хуже меня, существе» было лестно. Я, конечно, старался себе нравиться, но на самом
