(кольцо 3-го маршрута, вагоны-«американки» мирно отдыхали на рельсах); потом мелькало рыжее золото буддийского храма, таинственного, всегда почему-то меня волновавшего, даже пугавшего немножко; а дальше бестрамвайный, безавтобусный город, там булыжная мостовая незаметно переходила в булыжное узенькое шоссе, где едва-едва разъезжались машины. И уже совсем скоро – болотистый простор, дорогу заботливо ограждают белые столбики, пахнет морем, сухими водорослями, йодом и травой.
Дачей.
Слева открывалась вода (Маркизова лужа) с яхточками, парусами, деревянными мостками, чайками, лодками, крошечными пароходиками и далеким-предалеким берегом, там, где теперь дома Морской набережной, а тогда – лишь какие-то индустриальные избушки с намеками на краны или электрические вышки. Это была уже совсем дача, единственный пейзаж ленинградского «загорода».
Справа, совсем рядом с шоссе шла железная дорога – одноколейка. Великой удачей казалось увидеть поезд. Особенно идущий не навстречу (тогда он просто мелькал), а «параллельным курсом», и тогда можно было его долго разглядывать, особенно паровоз, паровоз на ходу – подарок судьбы! К паровозам я испытываю до сих пор любовь, вероятно наследственную, от деда-железнодорожника. Ходить на вокзалы «смотреть паровозы» – ничего не могло быть тогда томительнее и слаще. Зимой иногда удавалось уговорить маму, и мы шли на Витебский вокзал, тащились по платформе к голове поезда, ожидали, пока не прицепят паровоз…
Кусочек шоссе после Лахты был асфальтовым, дорога казалась роскошной, машины мчались быстро (самая большая скорость в ту пору для хорошего автомобиля на приличном шоссе была километров восемьдесят в час), почти бесшумно. Правда, тогда непременной частью автомобильной езды служили гудки. Они были чем-то вроде кучерского «пади, пади!» или «поберегись!», бодрили водителя и напоминали о его машине другим, пугали далеких пешеходов, за городом – неосторожных кур и вообще были подобием рыцарского клича. Город стонал от клаксонов и упивался их урбанистической музыкой. Потому, наверное, и тембр гудков отличался многозначительным разнообразием.
Первое знакомство с новой дачей было драматическим. Ведь снималась она взрослыми, детьми только воображалась и лишь по приезде становилась реальностью. Главным был даже не сам дачный дом, а общество. Знакомство со сверстниками. Я обычно был самым маленьким, поскольку мой старший кузен был «большим мальчиком», и я тянулся к его компании.
Сами дачи ценились, насколько я помню, вовсе не за комфорт: никто не задумывался, какова уборная и насколько далеко она от дома. Важно было место, наличие сада, близость к станции и морю, веранда. Моей страстной мечтой (так и не осуществившейся в детстве) были разноцветные, какого-то особенно «дачного» оттенка – пронзительно-зеленые, анилиново-красные, лазоревые, лимонно-желтые – стекла на веранде. Это придавало дому щегольство, и я отчаянно завидовал тем, у кого была «веранда с цветными стеклами». Эти три слова
