но так захватывающе, что он позабыл осудить себя за прежние сомнения. Дженкинс обернулся в седле и помахал рукой.
– Горацио, ты должен пообедать! – крикнула Мария. – Ты оставил меня одну на весь день.
– Мы скоро будем в Оксфорде, дорогая, – ответил Хорнблауэр. Он старался не подать виду, что напрочь позабыл о существовании жены и ребенка.
– Горацио!..
– Совсем скоро, дорогая, – сказал Хорнблауэр.
Зимний вечер сгущался над пашней и лугом, над остриженными ивами, стоящими по колено в воде, над одинокими сельскими домиками и сараями. Хорнблауэру хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Это было счастье. Бурная радость сменилась умиротворением, как гладкая поверхность воды сменила водоворот. Вскоре он вернется в иную жизнь, вновь окунется в мир войны и жестокости – мир, который он оставил в устье Северна и вновь встретит в устье Темзы. Как символично, что именно здесь, в сердце Англии, на середине пути, он на мгновение достиг вершины счастья. Неужели и коровы на лугу, и бегущие меж деревьев ручейки – тоже кусочек его счастья? Возможно, но не обязательно. Счастье исходило из него самого и зависело от еще более неуловимых причин. Хорнблауэр как божественную поэзию впитывал вечерний воздух. Тут он заметил, что Дженкинс, обернувшись, указывает вперед бичом. Мгновенное ощущение ушло.
Дженкинс указывал на следующую запруду. Нисколько не волнуясь, Хорнблауэр взял курс на нее, провел судно в отверстие, почувствовал, как оно накренилось, как убыстрилось его движение, блаженно оскалился, летя вниз, достиг водоворота и уверенно провел баржу через него. Дальше, дальше в сгущающейся темноте. Мосты, еще плотина – к радости Хорнблауэра, последняя (Дженкинс не зря говорил, что проходить их надо засветло) – деревни, церкви. Совсем стемнело, он замерз и устал. Мария опять вышла на корму, и он поговорил с ней сочувственно, даже посетовал, что до Оксфорда так далеко. Дженкинс зажег фонари – один на хомуте передней лошади, другой на задней луке седла, в котором ехал сам. Хорнблауэр с кормы «Королевы Шарлотты» видел, как пляшут на бечевнике огоньки – они указывали ему повороты, и все же судно дважды задевало прибрежный камыш. Оба раза у Хорнблауэра екало сердце. Было совсем темно, когда баржа вдруг замедлилась, буксирные тросы провисли. По тихому окрику Дженкинса Хорнблауэр направил ее к освещенному фонарями причалу. Умелые руки подхватили концы и пришвартовали судно. Пассажиры хлынули на причал.
– Капитан… сэр? – сказал Дженкинс.
Сейчас он произнес слово «капитан» совсем не так, как при первом знакомстве. Тогда оно звучало панибратски, теперь он обращался как матрос к своему капитану.
– Да? – сказал Хорнблауэр.
– Это Оксфорд, сэр, здесь смена.
В дрожащем свете фонарей Хорнблауэр увидел двух людей, на которых указывал Дженкинс.
– Значит, теперь я могу пообедать? – спросил он с легкой иронией.
