но, как негодный раб, вступил в заговор с другими рабами и задумал убить Аттилу, своего господина». И еще скажите: «Как низко упало величие Рима!» Помню, бывало в детстве, слова «Рим», «император», «цезарь» устрашали целые народы, как отдаленные раскаты грома. Однажды я спросил отца: «Скажи, кто такой император – цезарь?» Он отвечал мне: «Тише, тише! Не поминай его так легкомысленно! Первый цезарь был бог, спустившийся на землю, и все его потомки унаследовали грозное могущество и славу. А слово «император» означает владыку, которому принадлежит необъятная власть и который окружен несказанным великолепием». А теперь?.. А нынче?.. Два императора униженно молят в деревянном бараке гунна о мире и тайно стараются натравить меня один на другого. Они оплачивают мир грудами золота и ценою постыдной дани. И после того эти римляне имеют дерзость писать картины, где они представлены господами, а гунны – их подданными. В дымящемся Милане проехал я по трупам – там легло девять когорт – во дворец цезарей. Столовую дворца украшала картина, вся составленная из мелких пестрых камешков, очень искусно, должен в том сознаться. И что же она представляла? Императора Валентиниана на троне в Равенне, окруженного величием победной славы, и девять варварских царей во прахе перед ним, повергающих к его стопам груды золота, как приличествует покорным данникам. Двоих из них он попирал ногою, они были в одежде гуннов, и, когда я ближе присмотрелся к ним, к их лицам, то узнал себя и брата Бледу. Моим первым движением было разнести картину в куски моим мечом, но потом я передумал. Вот взгляните, римляне, как восстановлена здесь правда.
По знаку Аттилы, слуги отодвинули один из пестрых ковров за его спиной, и глазам присутствующих предстала громадная мозаичная картина. Она также представляла поклонение подвластных царей своему владыке, но на троне восседал сам Аттила, а распростертые перед ним на земле данники были облачены в цезарские порфиры и как две капли воды походили лицом на императоров Феодосия и Валентиниана.
Римские послы побагровели от стыда и гнева. Аттила остался доволен своим сюрпризом.
– Спустите ковер, – приказал он. – Истина, кажется, больнее режет глаза этим людям, чем мне тогда в Милане – глупое хвастовство. Но самая худшая, самая горькая правда еще не высказана мною. Одного из цезарей я представил перед целым светом подлым убийцей… Впрочем, нет, он слишком труслив, чтобы пролить самому чью-нибудь кровь. Он был только подстрекателем наемного убийцы. И кого же задумал он подкупить? Самого преданного из моих слуг. Но германец оказался слишком честен, слишком горд, и ему удалось перехитрить римских умников! Не меня, а предателей предал он. Но кто же согласился помогать убийце? Посланник императора. Цезарь злоупотребил древнейшим международным правом, которого не смеют нарушать даже дикие скифы. Слушайте, мои гунны! Слушайте германцы и славяне и все народы мира! Бесчестен Рим!.. Низок римский император! Позорным словом сделалось имя цезарей… И как я плюю теперь себе под ноги, так выплевываю я из своих мыслей всякое уважение к
