авторитета. Он лишь оказался в начале того процесса, в результате которого личность и престиж римского епископа постепенно приобретут «имперское» измерение. Ведь на христианском Западе, завоеванном осевшими там варварами, империя номинально просуществует только до 476 г. А власть законных наследников кесарей, проживающих отныне в Константинополе, всегда будет в Риме не более чем символической. Папы заполнили этот политический и культурный вакуум.
Поэтому столь значительно было противоречие, существовавшее между Востоком и Римом относительно смысла первенства двух Римов: если взять в одну руку Decretum Gelasianum, а в другую – 3-е правило I Константинопольского Собора и 28-е правило Халкидонского, разница станет совершенно ясной. Этот тлеющий основной конфликт всегда служил фоном для многочисленных частных конфликтов между Константинополем и Римом, к примеру для Акакиевского раскола. Как же удавалось избегать открытого противостояния? По-видимому, благодаря совмещению обеими сторонами политического реализма, определенной идеологической умеренности, а также некоторому недопониманию.
Политический реализм явно присущ папе Льву. Он понимал и полностью признавал имперскую мощь Константинополя. В одной проповеди, повторяя мысль Евсевия Кесарийского, он восклицает:
Божественное провидение создало Римскую империю, которая распространилась до столь далеких пределов, что все народы повсюду стали близкими соседями. Ибо для Божественного замысла было особенно необходимо, чтобы многие царства были связаны вместе под единым управлением, и всемирная проповедь могла бы быстро достигать все народы, над которыми стояла бы власть единого государства[98].
Феодосию II он пишет, что его императорская душа «не только императорская, но и священническая»[99], а Маркиану желает «кроме императорской короны также священническую пальмовую ветвь»[100]. Поэтому ему было трудно противиться логике 28-го халкидонского правила, и если он и решился ему противостать, то только прибегая к таким аргументам, которые, как он знал, будут понятны на Востоке и которые требовали от него идеологической умеренности. Его аргументация опирается исключительно на букву 6-го никейского правила: существуют не четыре и не пять, а три привилегированные Церкви, не более. «Никейский Собор, – писал он Анатолию Константинопольскому, – был облечен Богом столь высокой привилегией, что церковные постановления <…>, не соответствующие его указам, совершенно ложны и недействительны»[101]. Святой Лев, без сомнения, внутренне (in pectore![102] верил в свой собственный «петров» авторитет как римского епископа, но он также знал, что ссылка на Никейский Собор будет иметь гораздо больший вес на Востоке, и потому предпочитал использовать аргументы, которые могли способствовать согласию. Другими словами, ради церковного единства он занял позицию реалистичную, хотя и не вполне последовательную[103].
Столь же решительным
ACO. Bd. 2, 4. S. 3.
Ibid. Σ. 64.
Ibid. Σ. 60; ср. другие подобные тексты, цитированные в: Imperial Unity. P. 157 [см.: Единство империи и разделение христиан. С. 214].
Букв. – в сердце, здесь – утробой.
Двуликие, как Янус, позиции пап в V в., колеблющиеся от утверждения Петрова первенства к согласию и наоборот, хорошо описаны в:
