в городе Глубь тягучей каплей. И застыли живущие там во времени мошкой в янтаре. И забыли про Париж и большой дальний мир, про столицы и революции. Всё осталось в городе Глубь как в тот день, когда железная нитка пролегла стежками в стороне от него. Осталось точно таким же, как в тот день – только уже обветшавшим.
VIII. Я
Иногда кажется, что через неё просачивается время – через капельницу. Оно вытекает из прозрачной бутылки где-то наверху, течёт по прозрачной трубочке, вливаясь прямо в вену. Когда Исусик лежал под капельницей, то иногда думал: время втекает в него – медленно, по капле, наполняет до краёв, и он сам становится живым временем. И поэтому-то я такой худой, думал он ещё – время утекает потом через кожу, его не удержишь никак. Как ни старайся.
По утрам нужно ходить в санпункт.
Санпункт – белёсый деревянный барак-корпус на отшибе, в котором царит Кармен. Кармен идёт по коридору меж кабинок и в нём сразу пахнет льдом, а вдали позвякивает какими-то склянками. В самый первый раз он пришёл и принялся мыть руки – а она смотрела внимательно на то, как он намыливает ладони, как смывает мыльную пену с пальцев – и молчала. Потом, чтоб не вытирать руки, он просто стряхнул с них воду.
– Не стряхивай воду, – сказала она, – воду с пальцев не стряхивают.
Почему, спросил он и ждал какого-то объяснения, ну, простого, вроде «заусенцы появятся», «бородавки вырастут», но она сказала – «чертей наплодишь».
Так сказала, словно это было что-то обычное, вроде «закрой окно, простудишься». И тогда он представил, как тонкими каплями летят в раковину бесплотные черти, растекаются по белой эмали, расползаются невидимые и неощутимые всюду, по всему миру и дальше, куда-то к горизонту. Просто от мелких капель с кончиков пальцев…
Санпункт для него означает только капельницу – словно с самого утра его обязательно надо накачать временем, чтоб дотянул до вечера. Рядом, за оранжевой занавеской лежит Андрей-Овчарка – облепленный, завёрнутый: не повернуться и не двинуться. Он просто весело что-то говорит – то ему, под капельницей, то своему брату Петру, за соседней занавеской.
– Сейчас прогреемся, Исусик, – говорит он, – и двинем в город.
– А что, вы тоже? – удивился он в самую первую минуту, когда оранжевая занавеска сбоку отодвинулась и оттуда показалось улыбающееся лицо Овчарки.
Ни он, ни Пётр, казалось, никогда и не могли болеть. Да ещё и так сильно, чтоб каждое утро ходить на процедуры. Они, кажется, не могли лежать на больничных кушетках, им не могло быть больно.
С андреевым братом он познакомился сегодня в столовой.
Столовая больше похожа на огромную веранду – старую и пропитанную насквозь солнцем. Оконные рамы, казалось, переплелись с ветками лип за окном, срослись с ними там, снаружи, и превратились в старинное
