style="font-size:15px;"> Окно в их комнате не закрывалось занавесками или жалюзи – оно было голым как будто только вчера родилось, и таким же чистым, как при рождении, только кружева белой штукатурки выдавали, что правда-то совсем другая. В июне в окне долго-долго догорает закат и темнота остаётся сумерками, и в сумерках на стене возникает резной рисунок старых лип. Поэтому фонарик был ему совсем не нужен. Но он всё равно положил его под подушку и долго лежал, держась за него, как за ручку в автобусе.
Брат спал, отвернувшись к стене – он всегда так спал, только Исусик про это не знал – они никогда не ночевали в одной комнате.
Персонаж. Они очень правильно его назвали там, в автобусе – Персонаж.
Ему хотелось подойти, потрогать брата за плечо, сесть к нему на постель и заговорить – но он боялся.
Потому что вокруг того разлилась непроницаемая тишина, и он стал похож в сумерках на глыбу, на камень-валун, лежащий где-то на перепутье, у реки.
Тогда он тихонько спустил прозрачные ноги с постели. Он не хотел спать – река притягивала сильнее сна. Родители никогда бы не отпустили его одного – ночью – к реке. Ему полагалось болеть и беречь себя – изо всех сил, самому или с помощью других.
Теперь тот, кто должен был следить за тем, чтобы он берёг себя, превратился в молчаливый валун, и можно было уйти.
Нащупал под кроватью войлочные тапки. Было тепло, но тапки обязаны быть войлочными. Они обхватили ноги жарким до щиколотки – будто это и не тапки вовсе, а маленькие такие валенки. В них можно идти совсем бесшумно.
Байковая пижама вполне могла сойти за прогулочный костюм – июньские ночи не такие теплые. Он тихонько вытащил фонарик и неслышно встал. Валун молчал.
Тогда Исусик вышел.
Ночной санаторский коридор похож на туннель – или на хитроумный деревянный лабиринт, где нужно не пропустить того самого поворота, чтобы выбраться из него. Он не знал, что медсестры и врачи спят в отдельном корпусе – он просто догадывался, что в деревянном, потрескивающем в ночи тут и там здании, они одни. Поэтому выйдя за порог, зажёг фонарик.
У света тоже нет звуков – как и у войлочных тапочек, похожих на валенки. Он брызжет беззвучными каплями на пол, течет молчаливыми потоками по деревянным стенам: на них развешены выцветшие от времени диаграммы и старые фотографии, на которых угадывался тот же санаторий, много лет назад.
Только на крыльце, сойдя на дорожку, ведущую прочь от корпуса, он погасил фонарик – потому что и так было светло. Ночь вздыхала липовыми листьями, чуть слышно шуршала ужами где-то внизу, у берега, мерцала в траве миллионами светящихся точек и он догадался, что это должны быть светляки, хотя и никогда не видел их. Только в детстве мама читала в потрёпанной книжке с картинками про светлячка с фонариком. Теперь он тоже был – большим прозрачным светлячком с фонариком, зажатым в тонком кулаке. Он задирал голову, чтобы посмотреть на звезды, расчертившие сине-молочное, почти не ночное, небо, он дышал глубоко, стараясь набрать в тщедушную грудь побольше
