надо плакать, глядя на эту бойню! Сокрушаться о человечестве и жертвах рока?.. Их так много!.. Ха! ха! ха! ха!..
И в её смехе зазвучали слезы, истерический плач.
Гигинов, который сидел подле меня, наступил мне на ногу и мигнул мне многозначительно.
– Нет! Пусть больше крови, разрушения, истребления… Пусть везде пирует смерть и скорее настанет её покой.
Я смотрел на неё с недоуменьем. Мне странно казалось, что то, что она высказывала теперь, было моим настроением ещё вчера. Ещё вчера вечером я жаждал этого истребления, грома, крови… Что это?! Влияние ли обстановки?!.
– Княжна! – сказал я, – мне кажется, вы забываете причину, из-за которой ведётся это упорное истребление. И я думаю, вы не бросите камня в эту причину… Что может быть выше и чище, как привязанность к родине, к отчизне и защита её?!
Княжна взглянула на меня насмешливо и ничего не ответила.
Граф ответил за неё.
– Неужели вы думаете, – спросил он насмешливо, – что здесь играет роль патриотизм?!. Зачем, например, вы переехали в Севастополь? Ведь вы были на Кавказе?
– Я, именно, затем приехал, чтобы защищать Севастополь и мою родину.
– Ну! Блаженны вы, в вашем идеализме; а мы вот, я думаю, все собрались здесь за другим. Здесь быстро производят в следующий чин или вчистую, на «тот берег». А там вас встречают очень милостиво, по правилу: «Нет более сей любви, аще кто положит живот свой за други своя»… Ведь это очень практично… Как вы думаете?
Я чувствовал, что все смотрели на меня вопросительно.
И я, помню, подумал тогда: «Зачем же я расставался с моей дорогой Леной? Зачем она покинула меня? Когда здесь, у очага войны, нет того настроения, которое одушевляло её там, таким чистым и, казалось мне, святым огнём?».
– Здесь, ради отчизны, дерутся только солдаты и бурбоны, – проговорил басом артиллерийский полковник, высокий, плотный господин с большими черными усами и густыми, нависшими бровями.
– Нет! Зачем же? Найдутся многие, – сказал граф, – но у солдат скорее стремление просто удовлетворить потребность драки…
– Как у петухов. Жажда боя, крови! – подхватила оживлённо княжна и опять в её глазах мелькнула какая-то страстная искорка.
Мы засиделись у Томаса, ужинали и разошлись во втором часу.
Помню, княжна предлагала тосты, один эксцентричнее другого.
– За взрыв бастионов – и Севастополя! Ура!
– За барачный тиф и его союзника!
– За ту Севастопольскую бомбу, которая убила больше всех других!
Помню ещё (и, вероятно, никогда не забуду), как она, под конец ужина, облокотившись на стол и держа в одной руке бокал, уставила прямо на меня свои черные, блестящие глаза.
– В презренном мире всё кружится, – говорила она таинственным полушёпотом, выпивая маленькими глоточками шампанское: – ночь и день, лето и зима, жизнь и смерть, творение и разрушение… и горе дураку, который поверит или сам подумает,
