был его образ жизни.
– Почему ты была одна? Без защиты?
– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.
А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.
– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.
– А если я заговорю на греческом?
Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.
На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:
– Конечно. И я выпью с тобой.
Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:
– За полуночные приключения.
Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.
– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.
– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.
Григорий наполнил его.
– Но я не молод.
– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?
Он оттолкнулся от стола.
– У меня есть немного хлеба. И сыр.
Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.
– У меня нет тарелок, – извинился он.
– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.
– Который?
– Ты когда-нибудь снимаешь маску?
Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.
– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.
С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.
Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.
