звучал в ушах Эйтингона. Его особенно раздражало, что большевистскую скромность проповедовала внучка генерала армии США и потомок заместителя министра финансов.
Эйтингон был больше, чем уверен, что покойный враг народа Горский, болтаясь до революции в Цюрихе, успел обеспечить безбедное существование дочери:
– Наверняка, он запускал руку в партийные фонды, мерзавец… – вздохнул Наум Исаакович, – впрочем, его старшая дочь мертва, деньги ей не пригодятся. Младшая скоро пойдет к стенке, только сначала она скажет мне, где ее ребенок… – леди Кроу сидела на авиационной базе, в английской глуши. Похищать женщину оттуда или из Лондона было опасно. Эйтингон ждал, когда калека, как он, по старой памяти, называл полковника Кроу, вывезет жену в Европу:
– Он захочет ее побаловать. Князева, кроме вшивой Читы, ничего не видела. Я бы тоже баловал мадемуазель Левину… – Наум Исаакович, отчего-то, не мог думать о Портнихе, как о мадам Гольдберг.
– Ты застрелишь поляка, – подытожил он, в разговоре с товарищем Яшей, – и, поскольку, ты второй день пугаешь тамошних жителей еврейской местью, толпа ринется в монастырь. К тому времени в обитель подоспеет пани Штерна и ее бойцы. Глас народа… – Эйтингон, блаженно, вытянул ноги, в отличных, американских ботинках, – как говорится, глас Божий, Яков Исаакович… – к потолку кабинета поднимался дым сигар. Они пили крепко заваренный кофе, и французский коньяк, из запасов вермахта. Серебрянский вытер салфеткой жирные от ветчины и сыра пальцы:
– Поляки в городке, – хохотнул товарищ Яша, – скоро собственной тени начнут бояться… – Серебрянского снабдили списком бывшей еврейской собственности, в Требнице. Ночью Яков Исаакович приколотил к дверям домов и квартир листовки, на польском языке. Партизаны обещали жителям месть, за предательство и убийство евреев. Поляков Требница выселили на восток в тридцать девятом году, к депортациям они отношения не имели. Эйтингон зевнул:
– Какая разница? Достаточно и того, что они живут в еврейских квартирах… – в пивной городка товарищ Яша распространялся о партизанских отрядах, идущих к Бреслау и Требницу. Серебрянский, якобы, воевал в одном из соединений.
– Выпустишь подлую пулю, из-за угла… – Эйтингон задумался, – скажем, в начальника местной милиции, а остальное просто… – Красная Армия должна была остановить погром. Пани Штерну, буде женщина осталась бы жива, ждал военный трибунал и расстрел. Саломея отправлялась в Израиль, встречать гостей из СССР. Дети профессора Кардозо, в сопровождении Эйтингона, ехали в Москву.
Что делать с Рыжим, они пока не решили:
– Посмотрим, подумаем… – сказал Наум Исаакович, – тебе он дал от ворот поворот, но тогда его не на чем было вербовать. Может быть, стоит, на какое-то время, оставить в живых пани Штерну… – он почесал черноволосый, в седине висок. Эйтингон не волновался за новости с Лубянки:
