Марту… – на базарном щите, где вывешивали газеты и приказы директора рынка, Волк прочел ориентировку МГБ о собственном розыске:
– Суки, полтора года прошло, а они так и не успокоились. Но в приказе только я, уголовник. О моих политических, так сказать, соратниках, ничего не сообщают… – бревна разъезжались под ногами, Волк заметил:
– Сейчас самая распутица. Зимой легче идти, но мороз мешает. В Панаме, наверное, не так трудно по джунглям бродить… – тесть усмехнулся:
– Меня с канала увезли годовалым ребенком. Но в джунглях, знаешь ли… – Федор, нелепо, взмахнул руками:
– Что за черт, – успел подумать Волк, – когда мы шли к лесопилке, ямы точно не было. Авраам и Степан ее отрыть не могли, зачем им? Значит… – он не носил оружия в города. Купленный на смоленской барахолке охотничий обрез, лежал за пазухой у тестя. Федор Петрович, матерясь, поднимался из густой грязи, на дне ямы. Волк застыл, почувствовав за спиной дуло автомата.
– Руки в гору, – потребовал неизвестный голос, на русском, с заметным акцентом, языке:
– Женщина, – удивился Волк, – у них и женщины воюют… – медленно вскинув руки, он увидел тени, за стволами елей:
– Не соврали на базаре. Действительно, вот и партизаны. То есть бандиты, как их называют в газетах… – тесть, оскальзываясь, выбрался наружу. Набычившись, Федор поинтересовался у неизвестной, бледной девушки, в ушанке и обрезанной, без погон, шинели РККА:
– Если бы я ногу сломал, что бы вы сделали… – она окинула Федора неприязненным взглядом:
– Пристрелили бы. Впрочем, мы вас и так расстреляем… – шевельнув немецким автоматом, девушка велела:
– Вперед, и без фокусов. Нас тридцать человек, и никто не любит русских…
– Не сомневаюсь… – выматерившись себе под нос, Федор пристроился к зятю.
Степан, как обычно, поднялся задолго до рассвета.
В низкой сторожке было тепло. За день, возясь с кузеном по скромному хозяйству, они нагревали бревенчатый сруб своим дыханием. Здесь стояла черная печь, дымоход выпустили в единственное, подслеповатое окошко, под крепко срубленной крышей. Спали они на нарах, укрываясь ватником и обрезанным, крестьянским тулупом, с резким запахом овчины.
Сторожка провоняла гарью и потом:
– Но вшей у нас не завелось, спасибо морозу… – Степан поскреб свалявшиеся под треухом, каштановые волосы, – хотя прошлым летом мы все чесались… – наголо бриться было нельзя. Тюремная прическа, как называл ее Волк, могла вызвать подозрения.
Спустив с нар босые ноги, в ватных штанах, Степан, искоса, взглянул на кузена. В сумрачной полутьме обычно хмурое лицо доктора Судакова разгладилось. Он спал, бросив голову на сгиб локтя, натянув на плечи тулуп. Степану даже показалось, что Авраам улыбается:
– Наверное, он об Израиле думает, о семье… –
